Ольга Литаврина - Пока мы рядом (сборник)

Высказавшись, Павел Геннадьевич откинулся на стуле и, пожалуй, впервые после нашей встречи прямо и довольно нерадостно взглянул мне в лицо. Я невольно также уставился на него самым идиотским образом. Высокий, одного роста со мной (а во мне – метр девяносто четыре), темноволосый, уже начавший полнеть, вальяжный мужчина, ближе к пятидесяти, с неуловимой «женоватой» манерой, присущей бабникам и говорунам. Похож на Сименса, но без его слащавости и самодовольства. Сам я отношусь скорее к противоположному типу мужчин, но что-то в Гончарове меня привлекало. То ли его простецкая обаятельная хитроватость, то ли явное мастерство и опыт. А возможно, явное сочувствие и нежелание пугать меня не слишком благоприятным ходом расследования. Мне стало ясно, что самое неприятное мой защитник оставил напоследок. Думаю, моя невиновность сомнению не подлежала, иначе Гончаров вряд ли полез бы в такое болото. Но поиск доказательств моей невиновности находился в самом начале, а поиски следствием доказательств вины, похоже, уже заканчивались.

– Видите ли, Кирилл Андреевич, – вздохнул он, – я прошел по всем возможным кабинетам и изучил все, подчеркиваю – все, материалы по делу. Я также довольно долго общался с капитаном Коротковым. И начал было выстраивать какую-никакую линию защиты. И только в конце дня Коротков сообщил мне некие факты… Поймите, я не хочу вас пугать. Мне даже показалось, что Коротков не до конца уверен в вашей причастности. Во всяком случае, последние факты к делу он не приобщал и, собственно, сомневается, что факты эти имели место. И если то, что я сообщу вам, правда, – если в этом есть хоть доля правды! – то Коротков – с глазу на глаз – выделяет нам две недели на поиски тех, кого хоть каким-то боком можно привлечь вместо вас. Хоть каким-то боком, понимаете? Вашу невиновность он искренне допускает, вам лично даже симпатизирует. Но картина вырисовывается настолько однозначная, что ему нечего противопоставить этой очевидности. Собственно, будь на вашем месте кто-то другой, ему даже подписка о невыезде не светила бы. А так – «невыезду» вашему дали две недели сроку!

Гончаров закурил. Вместе с отчаянием во мне продолжал работать тот самый автоматизм. Он и позволил поддерживать беседу без эмоций, отстраненно. Эмоций я уже не мог себе позволить. Я должен был знать все.

– Скажите, Павел Геннадьевич… Вы, видимо, подводите меня к тому самому мотиву убийства, которого до сих пор вроде не могли обнаружить в моих действиях?

– Совершенно верно. Мотив наскреб как раз Коротков. Наскреб в приватной беседе, почти выудил его у очень приятной дамы. Но если мы с вами не найдем такого мотива у кого-нибудь из окружения Забродина, вы рискуете оказаться первым, кому не помогла моя защита! Слушайте внимательно и анализируйте.

В беседе с этой дамой Коротков выяснил, вернее, уловил, что изменять мужу с вами жена Дениса Ивановича начала вскоре после свадьбы. Выяснил – и получил подтверждение в пришедшей анонимке. Там эта версия продолжилась: мол, вы и Ирина Забродина пытались скрыть свою связь от окружающих. Что спустя время ваш любовный пыл вроде бы сошел на нет, но начало разногласий в ваших семьях уже было положено. Что первой не выдержала и развелась с вами ваша жена. Что Денис Иванович, поверив обещаниям супруги, продержался дольше, но сохранить семью не получилось и у него. Что Ирина Забродина для вас готова на все и при отсутствии детей и родных остается единственной наследницей мужа. Что где-то года два назад Денис, продолжая доверять вам, жаловался, что ему анонимно угрожают, и подозревал в этих угрозах героев своих репортажей о маргиналах. А вы готовились к браку с Ириной и очень нуждались в московской жилплощади для приехавшей из Англии больной девочки, дочери своей первой любви и, как вы уверяли, вашей. И что – тысячное «что», наконец, – пока вы скрывались у друга в Краскове, Ирина уже пыталась признать мужа безвестно отсутствующим и вступить в права наследования, в частности, квартиры на Нагорной.

Он побарабанил пальцами по столу.

– Подумайте обо всем этом, Кирилл Андреевич. Подумайте тщательно. Подумайте, кто мог подкинуть такую версию Короткову. И насколько она правдива. И опять – кто еще мог бы быть столь же заинтересован в гибели Забродина, в конце концов!

Мы помолчали. Затем я встал как робот, простился со своим защитником и двинулся к дому. Я был раздавлен. Мне хотелось выжрать бутылку и провалиться в сон, в беспамятство, куда угодно, лишь бы уйти от этой липкой болотной жижи, которая, как я физически ощущал, уже засосала меня выше пояса…

Верный старенький «Лендкрузер», давно нуждавшийся в ремонте, вынес меня по набережной к центру. Несмотря на дневное время, машин на моем маршруте – мимо Дома на набережной, дома моего детства, через Добрынинскую площадь и Люсиновку к знакомому громоздкому силуэту дома-корабля на Большой Тульской – скопилось немало. Но черный, с тонированными стеклами «вольвешник» «S-80» я заметил еще на «Фрунзенской», едва отъехав от адвокатской конторы. Заметил и даже как-то взбодрился: значит, кому-то я еще нужен, я, жалкий лузер Кирюха Сотников, не находящий слов и фактов для доказательств своей невиновности в самом, казалось бы, нелепом случае – невиновности в смерти коллеги и друга!

Ну раз за мной следят, значит, мой преследователь не до конца уверен в подставе и не склонен недооценивать Сотникова как противника. Как фигуру на шахматной доске. Вот и пусть помотается за мной по надоевшим пробкам, пусть покрутится, как в свое время мистер Сименс! И я перестал обращать внимание на неотвязную черную машину у себя на хвосте. И сам не заметил, как в толчее между «Макдоналдсом» и метро «Добрынинская» черная «Вольво» оказалась совсем близко. Уши резанул визг тормозов, я резко вдохнул от удара. Но самого удара не почувствовал…

Вечером того же дня до меня попытался дозвониться Павел Геннадьевич после длительного общения с капитаном Коротковым; звонила Мариша Сурова, справиться насчет адвоката по ее рекомендации; робко пыталась прозвониться Иринка, помня нашу институтскую хохму, что «проведенная вместе ночь еще не повод для серьезного знакомства».

Всего этого я не знал и не слышал. Я валялся в реанимации тридцать шестой больницы, под единственной простыней, благо стоял октябрь, совершенно голый, но не ощущая ни холода, ни жажды. Все мои ощущения остались там, в прежней жизни, жизни любимца женщин, болтуна-журналиста, полной ярких красок, опасностей и приключений. А теперь я находился в аду. Или в чистилище. И не чувствовал своего тела, только холодно отмечал, что повязки на животе и колене намокли от крови. Зато явно и болезненно чувствовал свою душу, ее ужас и смятение. Ужас и смятение царили в этой больничной палате. Какой-то сумеречный, подслеповатый свет, подкрашенный цветом крови, наполнял пространство, как отравленная вода в аквариуме. А мы, доставленные со «Скорой», корчились, как полудохлые рыбы, на жестких железных кроватях.