Ольга Литаврина - Пока мы рядом (сборник)

– Ну что ж, Кирюха, потерпи, не так уж много времени у нас в запасе – двоих невлюбленных высоко в небе на романтическом свидании! Я и забыла, как произносятся такие песенные слова… Давно уже приходится пользоваться словами погрубее и попроще.

Итак, в моей жизни опять появился Пригов. Сначала вместе с ним вернулась надежда – вспомнить чувство, водившее нас вместе подземным переходом от желтого домишки к Дому на набережной и дальше, к кондитерской фабрике, где тогда и в помине не было уродливого творения Церетели… Потом мне стало жаль Лешку, беззащитного, как все мы в этом мире. Так мы и оказались вместе. Правда, когда очередной Хржановский узнал, что у меня живет мужчина, роскошные апартаменты показали нам фигу. Но Лехе поначалу так казалось даже удобнее – легче затеряться подальше от бывших «коллег». Вот мы и сняли квартирку на втором этаже «хрущобы», построенной в свое время для фабричных рабочих. Комната, кухня и совмещенный санузел – по тем временам недорого, всего за триста баксов. А засранный подъезд, наглые тараканищи и пьяные гульбища над головой пришлись как подарочек от фабричного начальства!

Так что ездить на показы сделалось настоящим приключением: доезжаешь на машине до «Кантемировской», там в кустиках переодеваешься в «светские» шмотки и рулишь дальше на Тверскую как ни в чем не бывало.

Леха боялся высовываться из дому, так что моя работа осталась единственным, что нас кормило. И если он уже успел напеть тебе байку, что содержал московскую модель, постарайся поддакивать ему и дальше, как делала я все эти годы!

Сороковник – неотмечаемый возраст – меня только подмял, и держаться на плаву приходилось дорогой ценой! Восемь кусков контурная пластика губ, двенадцать – один сеанс мезотерапии, триста рубликов – восемь минут в солярии! Не говорю уже, сколько нужно отстегивать нашему швейцару, чтобы перед показом, стряхивая щеточкой снег с воротников VIP-персон, он ронял вроде бы невзначай: «Говорят, сегодня наша Анжелка будет просто пальчики оближешь!»

Вот и катилась моя жизнь по наезженной колее – от одного Хржановского к другому. И все это втайне от моего «рыцаря», в случайных номерах, в чужих постелях, с каждым годом все слюнявее и грязнее. Дни пролетали в суете, в безостановочной беготне: с работы – на «заработки», с «заработков» – домой, к моему затравленному отшельнику, к портнихе или по магазинам. Слава богу, хоть Леха не злился на полную неустроенность нашего быта, а искренне думал, что именно такую жизнь и ведут все настоящие «примы» и «звезды искусства». И мне хватало сил никогда даже словом не намекнуть на настоящую жизнь этих самых «прим» и «звезд», жизнь, в которой дорого оплачивалась каждая минута на подиуме или на сцене! Не намекнуть на липкий страх, каждое утро мешающий сразу заглянуть в зеркало – сколько морщин там прибавилось? На мучительные часы у косметолога и массажиста, болючие лифтинги-уколы, химический пилинг, от которого кожа сходит коричневой коркой, и регулярное выламывание суставов и безжалостное охлопывание с головы до ног – чтоб не терять гибкости и стройности.

И вся эта стройность, и гибкость, и нежность линий, и тонкость ароматов служат вовсе не для желанного принца, который носил бы тебя за это на руках, а для жирного, неопрятного, воняющего из всех отверстий «папика» – только чтобы он пришел еще раз, чтобы небрежно засунул за лифчик зеленую купюру, уходя…

И с каждым днем, с каждым разом его вонючий запах и сальная похоть въедаются в твое тело, въедаются в самое твое нутро и там выжирают все твое живое, детское, что так отчаянно хранилось там. Зачем? Для кого? И снова нелюбимое прозвище «принцесса» произносится в твой адрес так, как давным-давно, в первом классе. И звучит оно как скверный синоним тогда еще незнакомого слова «шлюшка»…

Да-а, так и шли у нас дела, Кирюха, и заботило меня тогда уже только одно: чтобы внешне все выглядело как прежде, чтобы мои имя и фото так же мелькали в газетах, чтобы так же гуляли скандальные сплетни и так же восторженно отзывалась мать в своей сторожке, стоило мне небрежно позвонить ей. Еще бы – утешение старости, гордость фамилии Яновичей, чуть ли не честь белорусского флага! Легко же она забыла то время, когда я действительно еще хотела стать «утешением», «гордостью», «честью», верила, что за все воздастся по заслугам и у матери еще будет время изменить свое мнение обо мне. А менять пришлось, ведь тогда дома меня числили «никем, ничем и звать никак», и я «сидела на шее», и «тянула из матери жилы», как самое настоящее «приблудное отродье»!

Вот так, Кир, даже у матери, с которой мы долго жили вдвоем, я числилась «приблудой». Что уж говорить о Москве, встретившей меня железным забором и скрипучей дверью привратницкой.

Янка опять умолкла и прямо заглянула мне в глаза. Неостановимый дождь, ледяной холод и душевная боль точно ввели нас обоих в состояние транса. Я вытянулся и прижался к ее плечу, мы сидели рядом на плоском пилястре колонны, держащей тяжелые округленные штанги опор моста. Мы сидели рядом, но уже не здесь, а на заднем дворе нашей школы по набережной Мориса Тореза, в зарослях сочных толстых лопухов и зеленых с золотом одуванчиков. И оттуда, из восьмилетнего детства, смотрели на меня темные глаза и улыбались беззащитные детские черты моей так и не состоявшейся детской любви, немыслимого подарка нашего сволочного детства…

Так и не знаю, какой тайне улыбались тогда снова ставшие детски беззащитными знакомые Янкины черты, какому далекому солнцу под ледяным осенним дождем…

– Да, Сотников, Москва не хотела замечать меня, так же как и ваша благородная мушкетерская троица. И все же именно ты и связанная с тобой радость не дали мне потерять то главное, живое, что я ощущала как настоящую ценность в своей душе. Не дали сломаться, стать как все, поверить, что я – «ничто, никто, и звать никак». Что я не заслуживаю лучшего, чем слюнявый поцелуй Любкиного братца-инвалида в прихожей, чем жизнь самой Любки, и Лехи Пригова, и даже моей матери. Или, не знаю, что хуже – возненавидеть этот самодовольный город, не верящий слезам, город, готовый даже на самой вершине подставить приезжему чужаку сокрушительную подножку…

Но всего этого не случилось. И к моменту окончательной встречи с Лехой я вполне твердо стояла на ногах, своим путем – пусть грязью и потом – пришла к успеху в жизни, стала гордостью близких и друзей и могла совершенно не зависеть от принятия или непринятия этого чужого и страшного и притягательного города.

В моей жизни были радости, я добилась возможности строить ее как хочу, я сводила с ума мужчин при встрече и пачками получала письма с признаниями в любви. Пожалуй, перспективный брак мог стать отличным завершающим штрихом в моей карьере.