Геннадий Авраменко - Уходили из дома

— Но его же в санаторное надо, в двадцать шестое, — удивилась медсестра.

— Ничего, там мы его отучим на людей бросаться!

Я попал в отделение для буйных. Отобрали всё, абсолютно всё, кроме тренировочных штанов, тапочек, футболок и умывальных принадлежностей. В коридоре страшного третьего отделения мне велели сидеть и ждать. С неподдельным ужасом я осматривал движущихся по коридору людей. Вот солдатик, перегрызший в армии себе вены. Вот безумный, пустивший себе слюну на клетчатую рубашку, выкрикивает горлом хриплые сонеты. А вот и хрестоматийный Наполеон, у него сейчас спокойный период, по осени он превращается в генерала Багратиона и становится буйным. Бабушка-уборщица, кивавшая мне на больных, смотрела на меня с искренней жалостью. И очень обрадовалась, когда из кабинета вышла врач с доставившим меня злым санитаром и громко сказала:

— Ты что, сам с ума сошел? Веди его в двадцать шестое и больше так не шути. К тому же у меня мест нет вообще...

Все познается в сравнении, поэтому в санаторном было поистине прекрасно. Народ мирный, тихий, есть такие же призывнички, как и я. Водить дружбу я ни с кем не стал — вероятность того, что настучат, оставалась всегда. Поэтому я погрузился в себя, изобразил непреходящую депрессию и принялся осваивать психбольницу.

Каждое утро начиналось с гимна. Гимн включал дядя Петя, толстый, спокойный добряк. Когда в шесть утра приемник Пети заорал «Союз нерушимый», я даже не сразу сориентировался, где нахожусь. В Петю немедленно полетело одиннадцать пар тапочек, он выключил приемник, и мы мирно дремали еще законных два часа. Вечером, как правило, бузили «афганцы». Где-то в полночь они приступали к постройке блиндажей из подушек и матрасов и начинали изображать последний бой. В ход шли все те же тапочки, пачки сигарет и книжки. Непродолжительную битву прекращал санитар, после чего «афганцы» успокаивались до следующей ночи. Был Добчинский-и-Бобчинский. Жизнь ДБ, как его все называли, проходила в основном в коридоре. Идет направо — Добчинский. Налево — Бобчинский. Ходит, беседует сам с собой, никого не трогает. Любопытно, что с ним будет, если однажды в отделении заведется Николай Васильевич Гоголь? А в туалетной курилке почти все время обитал тихий юноша, сын Горбачева. Если в унылых и нервных беседах заходила речь о политике, он немедленно подавал голос и обещал позвонить папе, грозил, что тот приедет и всех расстреляет. Но Михаил Сергеевич все не приезжал и не приезжал...

Обследование и лечение было необременительным. Давали какие-то таблетки, аккуратно собираемые мной в пакетик, делали энцефалограмму мозга, беседовали со мной, просили рисовать картинки. В качестве трудотерапии предлагалась сборка продолговатых коробочек для яблочного повидла. Больные радостно разбирали картонки и вскоре, соревнуясь друг с другом, несли сдавать готовый продукт дежурной медсестре.

Кормили вполне сносно: каши, супы, даже вареную курицу давали три раза. Вот только на улицу почему-то не выпускали. Лишь однажды мне повезло — на кухне попросили притащить из машины коробки, и я целых четыре раза по одной минуте вдыхал сочный весенний ветерок.

На пятый день меня вызвали к врачу.

На стуле сидела пунцовая мама.

Видимо, лишь присутствие врача спасло меня от мгновенной смерти.

— Он все врет, — сказала правдивая мама.

— Я все вру, — немедленно подтвердил я. — Отправьте меня в армию. Ну пожалуйста.

На этом меня попросили выйти вон.

Мама потом рассказала, как дело было. Я-то ей сообщил, что меня просто кладут в больницу на обследование, не уточнив, что это за больница такая. И тут вдруг, когда она начала собираться с целью меня навестить, ей позвонили и задали фантастический по своей емкости вопрос: «А вы знаете, какой жизнью живет ваш сын?»

Мама, как выяснилось, не знала.

Заведующая отделением рассказала маме, что я страдаю из-за неразделенной любви к бросившей меня девочке Тане.

«Да, — говорила мама, — есть такая Таня. Но они вроде бы не расставались!» Врач терпеливо повествовала, что я тонкий и ранимый, что у меня затяжная депрессия. «Нормальный он, — не соглашалась мама, — он вам голову морочит!» Психиатр напоминала про мои попытки самоубийства, но мама и после этого твердила: «Этот негодяй просто не хочет в армию!»

В общем, визит мамы-правдоруба внес в мои карты некую сумятицу.

А вот визит Немета, Шурика Тона, Маринки Попковой и Юльки Минеевой крайне порадовал.

Решив не превращать больницу в филиал нашей репетиционной базы, я категорически запретил приходить ко мне кому-либо, дабы не возбудить в персонале никаких подозрений относительно моей вменяемости. Но народ таки не выдержал.

Немет пришел с классическими апельсинами, девочки принесли газировки и какой-то нехитрой снеди, которую мы сожрали тут же, на лестнице.

— Ну чё, как думаешь, прокатило? — поинтересовался Немет.

— Боюсь, что нет. Приезжала мама и сказала, что я все вру.

— Когда выпишут, давайте соберемся у меня и решим, что делать, — предложила Юля.

Так мы и сделали.

В следующие дни я дурачился. Сидел на подоконнике с грустным видом, держа попертое у дяди Пети лезвие, был скручен и получил внушение. Съел скопом все накопленные антидепрессанты, из-за чего как подорванный носился по коридору и опять-таки был скручен. Случайно довел до слез тихого идиота Витю, попытавшись помочь ему конструировать коробочки...

Общим счетом через полторы недели меня пригласили к заведующей.

— Геннадий, — строго сказала она. — Через две недели ждем вас здесь, на комиссии.

Встреча у Юльки в Кунцево была печальной. С полным ощущением того, что не откосил, я впал в реальную депрессию и готов был рассматривать любые предложения.

В итоге, сожрав шесть колес тазепама, я театрально лег на кровать и разбросал вокруг еще три пустые упаковки.

— Алё, это скорая психиатрическая? — засыпая, услышал я вежливый голос Димки Немета. — Мы пришли, а у нас тут друг съел кучу таблеток и щас помрет... Ну да, он утром из Ганнушкина выписался... Как с милицией? Какая милиция? Заберите его в психушку, ваш пациент, мы его боимся!.. Обычную «скорую» вызвать? Спасибо!

Очнулся я в ванной. Из глубин моего желудка торчал толстый черный шланг и наполнял меня теплой водопроводной водой.

— Вот тебе колеса жрать, сука, — эхом раздавался чей-то дружелюбный голос.

Потом я пришел в себя, лежа на каталке в визжащей несущейся «скорой». Затем в огромном, выложенном белым кафелем помещении. Я сидел в углу, а прямо передо мной лежал на полу незнакомый мне мертвый старик. Я пытался закричать, но не мог.

— Чего дергаешься? — хохотал надо мной санитар. — Он уже мертвый, а ты пока нет. Но к утру все может измениться!