Айрис Мердок - Время ангелов

— Ну, я не стану настаивать, что испытываю стыд, — сказал Лео. Он вновь обрел самообладание и даже слегка улыбался. — Как можно знать, что ты чувствуешь? Все это субъективно. Не стоит обращать внимание на мои побуждения. Мне и самому они не всегда понятны. Я намерен вернуть икону.

— Итак, ты хочешь, чтобы я одолжил тебе семьдесят пять фунтов.

— Боюсь, все не так просто, — заметил Лео. Он встал, продолжая потягивать виски. Они смотрели друг на друга, прислонившись к противоположным: краям камина. — Это будет стоить вам немного дороже.

— Ты хочешь сказать…

— Да. Я вернулся в магазин посмотреть, там ли она все еще. Она была в витрине, оцененная в триста фунтов.

— Понимаю, — сказал Маркус. — Ты оказался! и дураком, и мошенником.

— Я оказался и дураком, и мошенником. Мне очень жаль.

— Чего я не понимаю, так это, почему ты прибежал ко мне с этой отвратительной историей?

Воцарилось молчание, во время которого Маркус пожалел о заданном вопросе. Лео опустил глаза, затем тихо сказал:

— Я уверен, вы знаете почему.

Веселость Маркуса мгновенно исчезла. Снова они играли в кошки-мышки. Маркус поспешно сказал:

— Я, безусловно, не собираюсь помогать тебе. — Но, произнося эти слова, он с волнением почувствовал, что, конечна же, поможет и что Лео это тоже знает.

Лео улыбнулся, глядя вниз на медную каминную решетку, затем снова» стал серьезным. Он продолжал, как будто не слышал последней реплики Маркуса:

— Мне жаль, что вы не допускаете возможности, будто я могу испытывать стыд. Я не такой скверный, как вы считаете. Но давайте; поговорим о поступках, а не о мотивах. Я не стал бы просить вас об этом одолжении только ради себя. Я просто должен вернуть икону. Мой старик убит горем.

Он снова улыбнулся.

— Твой отец действительно так любит эту вещь?

— Это его самое драгоценное достояние. Он совершенно уничтожен и состарился на десять лет.

— Перестань улыбаться, — сказал Маркус. Он почувствовал, как прежнее знакомое беспомощное раздражение овладевает им. Ему захотелось ударить Лео. — По правде говоря, я думаю, что ты самый эгоистичный и бесчувственный молодой человек, с которым я имел несчастье познакомиться.

— Мне очень жаль, — сказал Лео едва слышно.

Он осторожно поднял задумчивое лицо, затем опустил голову.

— Тебе действительно следует сожалеть о том, что ты сделал, и я надеюсь, ты сожалеешь. Ты всегда представлял, что можешь просто взять и отказаться от морали, но это не так просто. Ты не так свободен, как думаешь.

— Я начинаю это понимать, — пробормотал Лео все так же полушепотом.

— К черту! — воскликнул Маркус. Разговор закончился не так, как он предполагал. Все это происходило уже много раз прежде. И он продолжил: — Меня не интересует твоя неразбериха, и я не намерен помогать тебе. Вот и все.

Лео осторожно посмотрел на Маркуса, а тот повернулся к нему спиной и занялся письмами на столе. Стояла тишина. Затем Лео сказал:

— В таком случае мне лучше уйти. Извините, что побеспокоил вас.

Маркус обернулся, Лео поднимал свое пальто. Маркус забрал пальто из его рук. Лео пристально посмотрел на Маркуса, и его лицо прояснилось, засияло. Маркус бросил пальто на пол.

— Адрес магазина? — потребовал Маркус.

— Вот, на этой бумаге, я записал его.

— Пойду поговорю с продавцом, — сказал Маркус. — Я ничего не обещаю. А теперь уходи.

Лео взял пальто, шарф и надел их. Теперь он смотрел на Маркуса с безмятежной улыбкой, излучающей не столько благодарность, сколько легкую заботливую жалость. Затем, помедлив, протянул руку и коснулся плеча Маркуса. Это было, скорее, легкое похлопывание, а не ласка. Маркус поймал ускользающее запястье Лео, яростно сжал его и отбросил. Мгновение они пристально смотрели друг на друга. Затем Маркус отошел, воздвигнув между собой и Лео стол.

— Уходи.

Дверь закрылась. Маркус сел, тяжело дыша. Выпил немного виски. Он испытывал одновременно волнение и отвращение. Немного погодя он стал смеяться, а когда лег спать, ему приснился Карел.

— Мюриель.

— Да.

— Я могу поговорить с тобой минуту?

Мюриель медленно поднялась обратно по ступеням. Отец говорил с ней через полуоткрытую дверь, и в комнате, казалось, было темно. «Патетическая симфония», так громко звучавшая всего несколько минут назад, что была слышна в ее комнате, теперь превратилась в сиплый шепот.

Мюриель осторожно приоткрыла дверь, как будто ожидая за ней какую-то преграду, и бочком втиснулась в комнату. Хотя уже наступило утро и, к тому же чуть менее туманное, чем обычно, занавески у Карела все еще были задернуты. Воздух в комнате казался холодным и спертым, Мюриель предположила, что отец всю ночь не спал. Единственная, закрепленная под углом лампа освещала книгу, открытую на его столе. Карел, в первый момент невидимый, материализовался со Стороны софы из черного конского волоса. Он подошел к столу и сел, потянув лампу вверх, и комната немного осветилась.

— Закрой дверь. Сколько времени?

— Около десяти.

— Садись, пожалуйста.

Мюриель неловко села, посмотрев через стол ему в лицо.

— Ты уже нашла работу, Мюриель?

— Нет еще.

— Надеюсь, найдешь.

— Найду.

— Как себя чувствует сегодня Элизабет? Я слышал, как звенел ее колокольчик.

— Она выглядит как обычно.

— Я хочу поговорить с тобой об Элизабет.

Мюриель вглядывалась в красивое, удивительно напряженное лицо отца. Одна половина его была высвечена лампой, другая — скрывалась во тьме. Оно казалось слишком спокойным. Такое лицо могло принадлежать какому-то недоступному равнодушному отшельнику неизвестной веры, скрывающемуся в отдаленной горной пещере. Мюриель содрогнулась. Знакомое чувство уныния, страха и трепета струилось на нее от отца, как благоухание.

Мюриель проснулась этим утром в плохом настроении. Испытывая недобрые предчувствия, она припомнила свой разговор с Лео и ту нелепую сделку, которую с ним заключила. Мысль ввести это безответственное существо в упорядоченный и замкнутый мир Элизабет сейчас казалась ей не столько необдуманной, сколько бессмысленной. Теперь она более ясно поняла: то, что привлекало ее в Лео и заставило рассматривать его как «подходящего» для Элизабет и даже в какой-то мере «подходящего» для нее самой, заключалось в его моральной или, скорее, аморальной игривости, той жизнерадостной готовности поступать дурно, так безобразно вылившейся в отвратительную кражу и в ту сцену с Юджином, которую она невольно подслушала. Прежде она думала о Лео как о сильнодействующем средстве, о чистой стихийной силе. И действительно, было какое-то чувство чистоты в этой силе, что и заставило ее так охотно представить его себе как инструмент. Такое простодушно-эгоистичное создание не могло нести в себе угрозу. Подобных вещей Мюриель не боялась. Она льстила себя надеждой, что может их контролировать. Однако сейчас она была и потрясена, и сбита с толку, испытывала отвращение к Лео и в то же время не считала себя вправе решительно осудить его, как будто сама уже стала его соучастницей.