Айрис Мердок - Время ангелов

— Интересно, а Любовь — Бог? — спросил он у Норы.

— Маркус, я действительно думаю, что ты сходишь с ума, — сказала Нора. — И вот ты опять обчихал весь стол.

Юджин Пешков проснулся, включил электрический фонарь и посмотрел на часы. Еще рано вставать. Он повернулся и стал медленно погружаться в серую призрачную пелену пространства и времени. Солнце ярко освещает огромный луг, поросший высокой травой. Красноватые цветы на тоненьких стебельках отбрасывают подвижный розовый свет на зеленую траву, которую тихо колышет теплый ветер. Единственное дерево, береза, стоит посередине луга, ее тонкий ствол изящно изгибается на фоне полупрозрачной легкой зелени. Маленькая белая собачка все лает и лает.

Дама в полосатом платье появляется из золотистой дымки в лучах света. Платье ее — в узкую белую и зеленую полоску, а по кромке проходит темная полоса там, где оно касалось пыльного пола веранды. «Dickory, dickory dock, the mouse ran up the clock! [16] Дикори, дикори, док, мышка взбирается на часы (англ. детская песенка).

Юджин смеется и пытается приподнять юбку. Он — маленькая мышка, которая взбирается на часы. Он немного приподнимает край юбки. Под ней серая шелковая нижняя юбка с тяжелой бахромой. Он поднимает бахрому. Под ней еще одна юбка, сделанная из кремового кружева. Он протягивает руки, чтобы поднять ее. Под ней еще одна юбка — белая, как молоко, а ниже — еще одна. Теперь Юджин, протискиваясь, издает резкие крики. Он почти задохнулся в гардеробе, из которого, кажется, нет пути назад, а только вперед и вперед. Он пробирается через лес облегающих легких платьев, пахнущих старыми духами. Платья сдавливают со всех сторон, вот-вот они задушат его. Он уже не может дышать. Задыхаясь, он видит свою мать, плачущую в комнате, в Праге. Ее тонкое серое платье протянулось длинным шлейфом, заполняя собой комнату. Маленькая белая собачка все лает и лает.

Юджин проснулся и обнаружил, что зарыл лицо в подушку. Он пытался удержать в памяти конец сна и мельком увидел залитый солнцем луг, веранду загородного дома под Петербургом, затем они пропали. Даже это стерлось из его памяти, хотя он вспомнил их секундой раньше. Он знал, что сон как-то связан с его английской гувернанткой, мисс Элисон, но не мог припомнить ничего из того, что произошло во сне. Мисс Элисон всегда присутствовала в доме. Чопорное создание, она передвигалась очень медленно и тихонько вскрикивала, если происходило что-то неожиданное: прыгала ли собака, выбегал ли откуда-то ребенок. Он стал разговаривать по-английски с мисс Элисон, как только научился говорить. Она учила его английским детским стишкам, которые напевала ему высоким тонким голосом, отбивая ритм пальцем. И она ввела его как-то в новый мир недоумения и страха, когда он однажды застал ее неудержимо рыдающей в своей комнате. Он впервые увидел, как плачет взрослый человек. Раньше он вообще не думал, что взрослые могут плакать, не говоря уже о том, чтобы плакать таким образом. Он тогда тоже в ужасе громко зарыдал. Если взрослые могут так плакать, значит, нет покоя в мире. В тот момент он не думал о причине ее слез. Возможно, она просто испытывала тоску по дому и одиночество, маленькая потерянная английская леди в грубом чужом мире, который едва ли замечал ее. Она немного говорила по-французски, но так и не выучила русского. Она сопровождала семью во время их бегства в Ригу, а там села на корабль, отправляющийся в Англию. Возможно ли, что она еще жива? Юджин никогда не имел ни малейшего представления о ее возрасте. Ей могло быть двадцать, тридцать, сорок… Скорее всего, она умерла.

Юджин встал и включил свет. Опять он опоздал. Так трудно просыпаться зимой. Он быстро оделся. Когда одевался, его взгляд упал на расписную русскую шкатулку, стоявшую на столе. Шкатулка имела какое-то отношение ко сну, с ней было связано что-то очень печальное, заставившее его плакать, но он все еще не мог припомнить, что именно. Он пристально смотрел на шкатулку, напрягая свой ум, рассеянный и восприимчивый, но ничего не мог вспомнить. Затем перевел взгляд на икону и улыбнулся. Он очень ясно увидел маленькую овальную картину — икону в комнате матери в Петербурге. Тогда она находилась в тяжелой черной деревянной раме, оттененной золоченым прямоугольником. Под рамой находился рожок для лампы, но мать Юджина, чья набожность смягчалась любовью к objets d'art [17] Предметы искусства (фр.). , особенно принадлежащим ее семье, никогда не позволяла зажигать лампу, чтобы дым не испортил икону. Вместе с образом иконы в тяжелой темной раме явилось смутное видение матери, мягкой и нежной как голубка. Ее пушистые светлые волосы заколоты в высокую корону, тонкое серое платье, или это халат, ниспадает небрежными складками, отбрасывая тень вокруг ног.

Это было чудо, что икона вернулась и что принесла ее Пэтти. Ему казалось, будто икона сама решила, как все выйдет. Она совершила таинственное путешествие, а теперь вернулась назад к нему. Ни он, ни Пэтти не имели ни малейшего представления, как она здесь оказалась. Пэтти просто нашла ее лежащей на столе в холле и прибежала отдать ему. В действительности Юджин и не хотел знать ничего больше. Это было счастливое предзнаменование.

Знаменательное появление Пэтти с иконой завершило собой круг его удач. Пэтти заставила его поверить в счастье. Юджин хорошо знал, как опасна бывает такая вера, и это было непривычно. Но он также знал, что милосердие счастья нисходит на тех, кто верит в него. Он был равнодушен к нему почти всю свою жизнь, не считал его возможным для себя. Ему казалось, что он использовал весь отпущенный ему жизнью запас счастья в детстве до шести лет. Теперь же он хотел счастливого будущего. И он видел, что Пэтти тоже хочет этого, и подозревал, что такое желание пришло к ней впервые. Вызвать у другого человека желание счастья — огромная ответственность. Юджин относился к этому со всей серьезностью, но с легким сердцем. Он все больше ощущал уверенность, что они с Пэтти поженятся.

Не то чтобы Пэтти ответила что-то определенное, она, скорее, пришла в замешательство и попросила его подождать и не беспокоить ее. Она сказала: «Я не могу ответить да», но ее темные чуть красноватые глаза, говорили: «Да, да, да», и она не в состоянии была устоять и не прикоснуться к нему, чтобы снять ту боль, которую могли причинить ее слова. Юджин верил ее глазам и ее рукам. Он и она были охвачены всепоглощающей тайной любви. Пока ничего определенного не было сказано, однако Юджин с каждым днем все более и более ощущал приближение Пэтти. Как медленно опускаемый груз, он чувствовал ее постоянно растущее доверие к нему. С каждым днем она открывалась все больше навстречу его любви.