Закир Дакенов - Вышка

С плаца вернулись, раскаленными ртами хватая прохладный воздух беседки. Офицер достал платочек, вытер глянцевитый лоб — видно, воздуха в беседке стало мало. Он посмотрел на часы.

— Так, по распорядку сейчас ОМП [3] ОМП — оружие массового поражения. . Отведите их в химгородок.

Мерцает, выдавливается из темноты синяя лампочка. Подрагивает, появляется и опять проваливается в черноту. И вновь продирается оттуда — мерцает на прежнем месте. Мерцает… Зачем мерцает? Я не знаю, товарищ сержант, я ничего не знаю, я ничего не хочу знать. Я хочу одного — провалиться тоже в эту черноту, совсем провалиться, навсегда-да-да…

— Равняйсь! Смир-на!.. Отставить.

Качаются рядом немигающие глаза, они что-то говорят, вижу по ним, но я не слышу, что говорят. Глаза… Кто это? А-а, да, да. Это сержант Хоменко, заместитель… нет, он мой непосредственный начальник. Почему непосредственный? Какое странное слово?

Немигающие глаза стремительно летят навстречу, что-то тяжелое ударяет в грудь… синяя лампочка переворачивается.

— Встать!

Опять в глаза давит, выпирает из темноты синяя лампочка — опять на прежнем месте. Лампочка. Да, это лампочка… Лампочка, лапочка, лодочка… Какая лодочка? Наверное, та… ну та, когда какая-то река блестела так, прохладная, и ветер тормошит воду, и камыш ярко-зеленый прокатывается волнами, и волны хлюп-хлюп…

…Хлюп-хлюп.

— Сапог снял! Вытирай портянкой! — Это сержант-казах громко кричит горбоносому Славке, очень громко кричит. А Славка сжал лицо руками, и между пальцев — на пол кап-кап, пятнышки…

— Никто не ляжет, пока присяга от зубов отскакивать не будет.

Немигающие глаза надвигаются опять.

— Читай ты. Разлепляю губы:

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических…

— Отставить. Ты присягу читаешь или молитву похоронную?

Он уже сидит на верхнем ярусе койки, разбалтывает ногами густой воздух.

— Ко мне, товарищ солдат!

Глаза его обхватили меня, сжали, и я вонзаю вверх напрягшийся подбородок. Челюсти сдвигаю поплотней… Его кулаки, выдавленные из рукавов хэбэ, неподвижно лежат на коленях. Если решит рукой, выйдет не так сильно — неудобно.

— Ближе… Еще ближе…

Сапог воткнул в грудь тугой комок боли. Я переломился.

Бе. Бег, БЕГ, Б Е Г… И все время — тяжелый белый зной, который мы рассекали телами, черные пятна скачут. Сопка… Окутанная клубами меловой пыли, она опрокидывалась за мутными стеклами противогаза, и пот хлюпал в противогазе, автомат бил по спине, и сапоги скребли ослепительный склон. На самой вершине — туалет. Туда тоже бегом. Там мы разговаривали. Втроем-вчетвером курили подхваченный где-то на бегу чинарик. Когда окурок держать уже было невозможно, прокалывали его иголкой и курили, вытягивая губы. Там же начали бить тех, кто не успевал на «подъем — отбой». Обычно это был сутулый белорус Воскобович, с большими вывернутыми ушами и вечно подрагивающими глазами. Сегодня утром горбоносый Славка схватил его за грудки так, что пуговицы брызнули по всему полу.

— Ты, чмо! Я из-за тебя должен по двадцать раз отбиваться?

Воскобович хотел вдавиться в стену и все поднимал ногу — прикрывался. А Славка отрывал его от стены и бил. И лицо Воскобовича совсем растеклось — он заплакал. А Славка озверел еще больше и начал забивать его в стену. Потом Воскобовича бил Юрченко. За пуговицы.

Теплые сизо-серые сумерки расплываются по пыльной усталой земле, на вершине сопки прощально рдеет кусочек солнца.

Стою под грибком у полосатого шлагбаума. Я назначен на свой самый первый пост, пока учебный. Малиновый краешек солнца все уменьшается, и вот вспыхнуло пронзительно ярко, отблески потонули в сумерках.

Отвернулся и смотрю на шлагбаум. Там, за жиденькой зыбкой рощицей — железная дорога. Близко. Может, метров двести-двести пятьдесят. А может, меньше.

Издалека прилетел протяжный гудок — и перестук отчетливый. Минута, другая, и в просветах рощицы один за другим замелькали желтые квадраты, стук колес размолачивает тишину. Подаюсь вперед, цепляюсь глазами за эти мелькающие квадраты, хочу разглядеть в них людей… Квадраты вдруг начали вытягиваться, вытягиваться во что-то одно, золотистое и дрожащее. Стук колес оторвался, унесся в темноту, и осталась только черная-черная полоса — место, куда я смотрел.

Переламываюсь — пролезаю под шлагбаумом, брякнул ствол автомата об железо. Медленно иду туда, к роще. Роща наплывает, становится все больше — я приближаюсь к ней. А шаги мои делаются все меньше и меньше, шаги мои совсем уже маленькие… Делаю шаг на месте.

Сажусь на корточки. Где-то посвистывает птица, темное поле потрескивает сверчками, и от близкой травы пахнет ушедшим солнцем.

Оглядываюсь через плечо — темноту прокалывают огоньки лагеря. Там пустынно и тихо, блестят, разрезая лагерь, дорожки.

Я встал и, покидая запах травы, побрел к шлагбауму.

Сегодня мы принимали присягу. В новой, твердой парадной форме стояли, пронзительно сверкая пуговицами, и белые пояса яркой полосой рассекали зеленые фигуры. Когда читал присягу, пальцы мои прикипели к автомату, прижали его к груди так, что грудь болит до сих пор, наверное, на ней — красный отпечаток автомата… Потом команда развернула всех в одну сторону, и оркестр оглушил. Я зашагал, и вокруг зашагали сотни моих фигур.

— Спи, сынок, спи.

Старшина с коричневым отполированным лицом смотрит, будто взглядом повторяет сказанное. Толстые красные руки пошевеливают баранку. Смотрит, и кончики усов трепещут — окно приспущено.

Под ногами — ш-ш-ш! — шины шуршат. Камушки постукивают.

Старшина смотрит на дорогу.

Шины шуршат.

Камушки постукивают.

Ему нужен был всего один солдат, и он увез меня из наполовину опустевшего лагеря, и теперь мы ехали по оранжевой равнине к месту службы, в какой-то маленький городок.

Я опять закрыл глаза. От толчка открыл — и увидел перед собой зеленые ворота с багровой звездой в центре. Старшина жал на гудок.

Ворота дрогнули — и звезда стала разъезжаться на две половинки, между ними росла щель… Нос «Москвича», покрытый толстым слоем желтой пыли, вошел между половинками звезды — проплыл за окном чей-то живот, перетянутый ремнем, рука, прижатая к бедру… Остановились у светло-желтого двухэтажного здания.

Это здание было единственным, со всех сторон его окружал бордового цвета каменный забор, а над ним высились стоящие вплотную пятиэтажные дома… Я сидел на водопроводной трубе в маленьком тихом дворике, курил сигарету — старшина дал. На балконе одного дома стояла беловолосая девочка в одних трусиках; она обеими руками прижимала к себе вздыбленного черного кота и говорила, заглядывая ему в глаза: