Сальваторе Адамо - Воспоминание о счастье, тоже счастье…

Римляне, всех нас [10] Будучи итало-бельгийцем, не знаю кто же из них «мы», а кто «они». к великому сожалению таки покорившие, увековечат плоскую остроту и много веков подряд с презрением и злобой регулярно станут плеваться и писать в бедную и ни в чём неповинную реку — тем и можно объяснить пенящиеся порой, будто покрытые слюною воды её. И потому-то, на самом деле, не призывают воды Эн к купанию, супротив Амура, воды которого, впрочем, не менее грязны.

С другой стороны, «haine» то же самое, что по-латыни odium , объяснявшее предкам нашим всякую принадлежность к славе и почёту, но, как мне кажется, доверия сиё заслуживает мало.

Другая, более прагматичная историческая школа утверждает, будто слово «haine» происходит от кельтского aien , смысл которого сводился к простому понятию «бежать, течь». Должно было это означать, что Эн всего-навсего речной поток, и что когда-то она и в самом деле текла, теперь же выглядит продрогшей и в замедленном подрагивании вод своих несёт в них нечистоты всех окрестных этих мест.

Сможет ли кто-либо ныне поверить, что некогда с радостью вилась она меж лугов и болот, полная карпов, щук, линей, колюшки и прочей пресноводной рыбы, мимоходом поглаживая растущие по берегам деревья, огибая и при том одаривая своей прохладой хутора и деревушки, жители которых удостаивали её доверием своим, сидя на гостеприимных берегах её и полоща в водах её ноги свои?

Времена меняются, и ныне ползёт она стыдливо меж замечательных наших терриконов, гигантских могильных холмов, подобных Альпам гор хлама, слишком бедных для использования угольных отбросов, смешанных с извлеченной при проходке галерей, ведущих к угольным пластам, землёй. В пятидесятые протекала она вдоль поселений со сбившимися в кучки шаткими, едва не разваливающимися постройками под ребристыми толевыми крышами, схожими с вагонами поставленных на вечный прикол поездов. Позже, обернулись они свалками бетонных конструкций, грубых, шершавых и бездушных, если только не вдыхали в них свою душу популяции иммигрантов, вынужденных довольствоваться, хотели они того или нет, и этим. То тут, то там преодолевала она хитросплетения кабелей и металлических балок, когда-то участвовавших в работе лифтов, спускавших героических шахтёров на глубину в тысячу метров лишь затем, чтобы обмакнуть там в ванну чёрных чернил, а потом на белёсых стенах их бессонных ночей навсегда отпечатать пережитые ими страдания, поступки их и дела их, мрачные страницы книги их жизни. И теперь ещё, средь изъязвлённого камня и ржавого железа, промеж сортировочных ангаров с выбитыми стёклами и застывших на оказавшихся вне закона рельсах вагонеток возносятся к верху эти туры молчаливыми, недвижимыми стражами гнетущего запустения, напрасными и призрачными.

Перед тем, как оказаться среди восторженной публики Эн-Сент-Мартин, заполучить фейерверк из их отбросов и экскрементов, река вначале, чуть выше по течению, набивается ими в Морланвельце, в Эн-Сент-Пьере в Карниере и… хорошо гниёт тот, кто гниёт последним. Как деньга бежит к деньге, так грязь липнет к грязи, а пустые обещания нанизываются одно на другое вниз по течению, от обитателей Эн-Сент-Поля к жителям Сент-Вааста, и так далее, и так далее, вплоть до Жемаппеса, где и река-то уж не более, чем едва ползущая свалка мусора, и где, агонизируя, получает она последнее причастие своё в виде некого притока, который называется, держитесь, чтобы не упасть — Труй. Ну да, понатворили с ней, с бедной этой Эн. А у меньшей, запоздавшей сестрёнки её, ничего такого, кроме скверного имени. Может статься, что мадам Пубель [11] Мусорный ящик. с мадам Будэн [12] Кровяная колбаса. на самом-то деле и весьма милые дамочки, лишь укрытые отсветом фамилий знаменитых их мужей, да только вот Труй, ручеёк и вправду премерзкий. К великому счастью, вязкие и смрадные воды его, с плавающими в них хилыми, никогда не закрывающими пасть крысами, летом укрыты тучами хмельных от омерзительных испарений комаров, а зимой — зацепившимися, за проступавший из его берегов уголь, туманами.

Эн и Труй… нежные ручейки из детства моего. Мы, пацаны шестидесятых, легкомысленно алчущие приключений, не колеблясь пересекали роковой сей Рубикон, преследуя или спасаясь, по обстоятельствам, в противостоянии с бандами завоевателей из соседних деревушек. Пересечь вплавь ту безобразно липкую жидкость, которая должно быть стекала с терриконов, было теперь мерилом истинной удали.

Начало пути Эн на Голгофу вряд ли сегодня можно датировать с точностью до дня. Уже в XIV веке уголь становится повсеместно и каждому доступным к использованию, ну а река — средством его доставки. Живущие по её берегам копатели угля переправляли его в мешках, влача их к берегу на спине и затаскивая на баржи, обзываемые тогда керками . Потом настал черёд двухколёсных повозок, и пусть понемногу, но за столько-то времени, понасыпалось его по пути миллионы тонн, и потому-то почернели прямо на глазах некогда зелёные речные берега, а ещё недавно хрустальной чистоты речные воды зловеще засверкали фиолетовыми и зеленоватыми шлейфами.

Отталкивающий вид и испускаемые ею миазмы стали досаждать жителям прибрежных деревень столь сильно, что те решили соорудить поверх её дорогу. Чтоб и духу её тут не было. Несколько лет тому назад даже была совершена частичная её «эвтаназия». Через несколько километров, там где стало невозможным её «закатать», была она упрятана в трубу, что и тянется теперь вдоль автострады Париж-Брюссель.

Именно той гнусной полоске соплей и доверил я своё прошение. Уф… то состояние моё, в котором я пребывал тогда…

Находился я метрах в ста от мостика с названием Беспокойство, висевшего над рекой моих надежд. При виде его пришла мне на ум одна идея. Тем же вечером, уже в сумерках, нескольким, весьма редким прохожим дарована была привилегия наблюдать на мосту некий, вытянувшийся рядом с большим ведром силуэт. То был я и огромной кистью, ярким солнечно-жёлтым цветом, для себя как бы кверху ногами, выписывал я сквозь столбики перил имя той, кому предназначено послание, доверенное речному потоку. И добавил: «Я тебя люблю». Полотнище железобетонное получилось десяти метров длинною. Тем был я весьма горд, не смотря на то, что оказался в воде — пришлось перелезть через поручни, чтобы закончить нижнюю завитушку буквы «Я». Не позабыл я и про художественный образ виденного мною, не хотелось халтурить с сюжетом своего предложения, речь-то ведь шла в нём обо мне, о моей жизни и о ней, как о прямом продолжении моих желаний.

Несколькими днями позже почти вся пресса на все голоса заговорила про мост Беспокойства, но не в связи с моим, в стиле концептуализма, произведением, что вполне меня устроило, потому как могло усилить и без того громкий вопль любви моей. Так нет же, склонять получивший известность мост стали из-за некого мясника, бросившего у опор его несколько мусорных мешков с останками разрубленных в куски женщин.