Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 3, 2000

Затон пропитан керосином,
теряешь в пекле раскаленном
грачей, купающихся в синем
и пропадающих в зеленом.
Закат — над вырубленной согрой,
где хмель — дыханием тяжелым
укрыл сливающихся с охрой,
отогревающихся в желтом.
Скитаясь, ты искал напрасно
в горячем мареве костерном
птиц, забывающихся в красном,
запоминающихся в черном…
Окрест — пустуют интернаты,
ветвь над излучиною гнется
и держит в воздухе пернатых
бомжей разрушенные гнезда.
Голь островная из приблудших
давно отравлена портвейном,
знать не желает доли лучшей,
и снятся пасынкам ничейным
лишь остов церкви обгорелый
да хлопья сажи — за плечами.
И тополь — белый, белый, белый,
как ангел с черными очами.

Время третьей стражи,
откровенных слов.
Ночь — темнее сажи
и черновиков.
Жизнь пощады ищет,
ропщет не дыша,
как на пепелище
женская душа.
В это время слышен
под горой ручей
и тростник, а выше
крик грачей…

Грачиный остров навсегда
покинут — гибнет на глазах
испепеленная звезда
в переплетенных проводах.
Песчаный берег сиротлив,
за штабелями горбылей
худая лодка среди ив,
чужая колыбель.
Закат над выбитым окном,
как полоумный керогаз,
еще, наверно, во втором
тысячелетии — погас…
Молчи! Я вижу отчий дом,
и колыбель перед крыльцом,
и сгусток света над гнездом,
и мать с отцом!

Берег, даль и деревья хмурые
крепко связаны арматурою
разветвленных кривых стволов —
узнаю незабвенный кров!
Узнаю вас, причалы людные,
луны медленные приблудные,
плащ-болонья в траве сырой,
две орешни над головой.
…Пролетело сто лет, два месяца.
Сад разросся, кора в смоле.
И зарубки, как в небо лестница,
еще держатся на стволе.
Еще держатся дни прекрасные
паутинками на стекле,
и змеиное керогазное
пламя синее на столе…
Гаснут бакены вдоль излучины,
пришвартует луной к земле
лодку с выщербленной уключиной
при ушедшем в песок весле.
Кран следит, как течет созвездие,
одинок в предрассветной мгле,
словно в прошлом тысячелетии
черный грач — об одном крыле.

В стаю сбивались наутро,
в небо вонзались, как скобы.
Вдоль побережия смутно
перья их брезжили, будто
сброшены старые робы.
Это грачиная стая,
не отставая,
с нами прощалась, держалась
в воздухе, смешанном с дымом.
Это потом продолжалось
в сердце, как боль или жалость
или тоска по любимым.

На рассвете брошенная в пламя
рукопись сроднится
с голосами птиц, листвой, дымами;
наших встреч последняя страница
вспыхнет, как береста,
в воздухе холодном растворится,
все ж наутро стаей обернется!
А чуть позже перья на поляне
снегом занесет… И оборвется
крик грачей над пристанью в тумане.

«Как ветла расшумелась!» — Суровы
посвист ветра и гул проводов,
и гремит на мосту маневровый,
словно кто задвигает засов.
День грядущий бессмертною кроной
погружается в небо Москвы,
чей сюжет крестовиной оконной
поделен на четыре главы.
В первых трех, дорогих бесконечно,
соловьи поселились давно.
А четвертой нам знать не дано.
Чтобы свет не слепил, ты навечно
затворила окно!

Чайка парит, останемся здесь, похоже,
на берегу, где осенью в полумгле
листья причалят к лодке — какое ложе! —
одновременно в море и на земле.
Веки смежив, останемся под орешней,
пусть впереди, как огненная стезя,
фосфоресцирует побережье,
дальше идти нельзя.
Здесь наша родина и темница,
гул нарастающий и ночлег,
и ослепительная зарница —
одновременно птица и человек!