Иван Сабило - Предел прочности

Вот он мне и рассказал, что его обвиняют в том, что он вырвал деньги у швейцара, ограбив его. Но в это я тоже не могу поверить, так как ничего подобного раньше я за ним не замечала.

Хотя мы с ним сейчас чужие люди, но мне совсем не хочется, чтобы у него были неприятности».

Дочитав, я вошел к ней и положил оба листа на диван. Она гладила белье и, отставив утюг, спросила:

— Что, не понравилось?

— Нет, почему? Ты сообщила правду. Я ожидал худшего.

— Чего именно?

— Не знаю. Хотя и здесь ты написала не как о муже и отце твоей дочки, а как о случайном знакомом.

— Да, и я рада, что ты это понял. И еще: пока ведется следствие, я бы не хотела, чтобы ты навещал дочку. От тебя исходит отрицательная энергия. Боюсь, это может ей навредить. Завтра подам на развод.

Ее лицо было красивым и дерзким. Ее глаза лишь на мгновение задерживались на мне, но даже в эти мгновения она меня не видела. Не хотела видеть. И, странное дело, у меня не возникало желания ей возражать или в чем-то убеждать. Я стоял и думал: «Хорошо, что она ведет себя именно так, ее поведение пригодится мне при написании повести».

— Ладно, — сказал я. — Ты — мать, тебе виднее. Ты можешь отдать мне свои показания?

— Бери, я для тебя копировала.

Я сложил вчетверо оба листа и ушел.

Все, сказал я себе, наше расставание слишком затянулось. Вместо радости общения нас на каждом шагу подстерегает недовольство друг другом, а зачастую и открытая неприязнь. Было ли так всегда? Нет, первое время, когда Маргарита стала ходить в положении, она вела себя иначе. Понимала, что я помогаю ей носить будущее дитя, и потому из чувства сохранения и себя, и ребенка сдержанно и даже мило относилась ко мне. Но потом отношения резко пошли на спад. И первый толчок, заставивший меня усомниться в семейном счастье, дал вечер, проведенный в доме моей хорошей знакомой Лиды Раскатовой…

У нее тогда в очередной раз собрались молодые литераторы с женами, друзьями и просто знакомыми. В тот день должен был состояться «конкурс трех», в котором принимали участие хозяйка дома — Лида, молодой прозаик Стельнов и я. Мы готовились прочитать по рассказу, написанному на заданную тему: «Человек и квартира».

После того как мы прочли свои рассказы, началось обсуждение. Сначала выступали неспециалисты. Жена Стельнова бурно отстаивала рассказ своего мужа. Говорила широко, убедительно, приводила примеры того, когда произведения становятся искусством, а когда нет. Она же назвала рассказ Стельнова лучшим из прочитанных. Об этом же говорил и друг Стельнова — Гарик, но я видел, что в его словах больше дружеского отношения к автору, чем объективности в оценке рассказа.

Спорили долго и обсуждали, невзирая на лица, а затем предоставили слово официальным критикам. И те сошлись во мнении, что все рассказы хороши, но лучшим следует признать мой рассказ, прочитанный последним.

Во все продолжение разговора моя жена сидела молча, но я чувствовал неладное. Голова запрокинута, щеки горят, пальцы вздрагивают от сильного внутреннего напряжения. Видя ее состояние, я поторопился попрощаться, и мы покинули дом моих друзей.

Когда вышли на улицу, я спросил, понравился ли ей конкурс.

— Нет, — резко ответила она. — И никогда не понравится. Я ничего в вашем деле не понимаю. И никогда не смогу так заумно говорить о литературе, как жена Стельнова.

— Она преподает психологию в университете, — сказал я. — К тому же четыре года замужем за Стельновым, ей просто. Со временем и ты сможешь.

— Нет, у меня никогда к подобному занятию не было тяги. То есть я знала, что литература — большой труд, но я никогда не интересовалась, как она возникает.

В тот вечер я не придал значения ее словам. Даже порадовался, что жена отнеслась так серьезно к рядовому конкурсу-турниру. И подумал, что с этого дня она станет больше читать, попросит посоветовать ей необходимую литературу и я с радостью напишу ей список авторов — от древних греков до наших дней.

Но этого не понадобилось. Она приносила с работы книжки в мягких обложках карманного формата, которые брала у подруг, читала их медленно и неохотно, а вскоре совсем перестала читать. Все чаще и чаще, забежав после работы домой и приготовив ужин, она уходила к матери. Там у нее много дел и разговоров, и я понимал ее — она сама готовилась стать матерью, а потому больше старалась быть с опытным и понимающим в этих вечных, но всегда новых делах человеком.

И вдруг однажды она ошарашила меня тем, что не хочет ребенка. Я долго молчал и наконец спросил:

— Что случилось?

— Ничего. Просто не хочу, чтобы ребенок рос без отца.

— А я, по-твоему, кто?

— Мы не будем жить с тобой. Ты меня не любишь. Да и я, если честно признаться, вышла замуж не по любви. Ты любишь свою литературу, ты ей верен, ты совсем не замечаешь меня.

Я слушал этот вздор и не знал, что сказать. Начал спешно обвинять себя в неспособности создать условия для того, чтобы женщина стала матерью и сделала меня отцом. Но внутреннее чутье подсказывало мне, что все еще можно изменить, наладить и дело сейчас единственно в словах, которые могут остановить ее от безумного шага.

— Конечно, твое дело, если не по любви, — с некоторым даже безразличием сказал я. — Многих это магическое слово лишает разума: дескать, нет любви — нет жизни. В чем-то они правы, но у меня вопрос: разве любовь женщины может быть только к мужчине? А к своему ребенку? К мальчику или девочке вот с такой крошечной, розовой пяткой?

Маргарита встала с дивана, пошла по комнате, глядя себе под ноги. Остановилась у окна, смотрит на улицу. Еще невозможно понять, о чем она думает, но и прежней агрессивности уже нет. Активней, Юра, перед тобой женщина, которая далеко не всегда права.

— Можно, конечно, обойтись без детей, как обходятся многие. Только непонятно другое: человек уже есть, он живет, он в тебе. И готовится выйти на свет, а ты хочешь его убить. Не жалко? Чего ты молчишь? Почему женщины-мусульманки не убивают своих детей — ты об этом подумала?

— Замолчи! — повернула она ко мне лицо, по которому катились крупные слезы. — Лично ты не имеешь права на такие слова, потому что убийца ты, а не я. Ты убиваешь нас обоих. Ты ведешь себя так, как будто я кукла и со мной можно не считаться. Ах, ему некогда, ах, он пишет! Ну да, пишет, неизвестно что и кому. А я готовлю, стираю, глажу, ребенка вынашиваю.

Все, главного я добился. Она плакала, ругала меня и целовала. И говорила, что достанет необходимые учебники и станет готовиться в университет. И называла меня хорошим, добрым и мужественным. Но, оказывается, не все сложности мы преодолели в тот вечер. Явилась еще одна, не менее впечатляющая.

— Понимаешь, я совершила ошибку, потому и мучаюсь теперь. Я не сказала тебе, что у меня ярко выраженный сколиоз. Ты не замечал, что у меня правая грудь ниже левой? Ты врач, мог заметить.