Ицхак Шалев - Дело Габриэля Тироша

На следующий день он появился на первом уроке без тени усталости, весь вычищенный и вылощенный. На перемене я обратился к нему.

«Я бы хотел, чтобы вы назначили мне время для личной беседы» – сказал я, опустив голову.

«Пожалуйста, – сказал он, – приходи сегодня же после обеда».

«Господин Тирош, – сконфуженно сказал я, войдя к нему в комнату, – извините меня, что использовал право встречи с вами для беседы, не связанной со школой».

«Оставь эти формальности»

«Мне бы хотелось, – сказал я с горечью, – поговорить о том, что произошло вчера».

Он не реагировал, ожидая продолжения.

«Господин Тирош, – повысил я голос, главным образом, чтобы поддержать самого себя, – вы уверены в том, что выбрали правильного человека, чтобы присоединить его к «узкому кружку»?

«Полагаю, что да».

«Учитель, – взгляд мой был умоляющим, – ведь мы оба знаем, что, в отличие от большинства моих товарищей по кружку, я не приспособлен к боевым занятиям в поле. Вчера я ощутил это с особенной силой. Почти привел всех нас к настоящей катастрофе».

«В принципе, это не твоя вина».

«Что значит, нет моей вины? Ведь с самого начала я вел себя как ребенок. Закричал от боли, а надо было сжать зубы и не издать ни звука. Вместо того чтобы преодолеть боль и бежать, я сдался ей и отстал от всех вас».

«И, несмотря на все это, ты не виноват, – сказал Габриэль с уверенностью, – напряженность наших полевых занятий слишком велика. В нормальном ритме приучаются к особым трудностям, чтобы боевое действие прошло гладко. Но существующие условия не дают нам необходимого времени. По сути, это плата за учение, которую мы должны заплатить жестокому учителю по имени – «опыт». Понял?»

Ответ не успокоил меня. Я чувствовал, что он старается не касаться того, что унизило меня в собственных глазах. Главным образом, это было то, что мои возможности выполнять возложенные на меня обязанности, были во много раз ниже возможностей моих товарищей.

«Но, может быть, у меня вообще нет способностей к военному делу, – продолжал я с горечью, – может, все ваши усилия сделать из меня бойца напрасны. То, что вам удалось сделать с другими, со мной не удастся, и я всем вам нанесу ущерб?»

«Ты слишком узко толкуешь понятие «военное дело», – продолжал он спокойным голосом, – в военном деле надо уметь не только ловко и быстро выхватывать оружие. Даже если ты не преуспеешь в бою, в чем я вовсе не уверен, у тебя найдется еще много дел в боях, которые ведутся не обязательно в поле. Есть и другие линии противостояния, и весьма важные, в других местах».

И эти слова не успокоили меня, на что он тут же прореагировал:

«Ну, вот, как ты полагаешь – я профессиональный военный?»

«Иногда вы так выглядите».

«Нет. И я не родился вкладывать патроны в обойму».

«Но у вас к этому талант, а у меня нет», – сказал я печально, – у меня получается лишь складывать вместо патронов – стихи».

«Не думай, что это легко. Стихи – великое дело, – он улыбнулся, – читал я в классной стенгазете твои стихи. Отличные».

В конце концов, я вышел от него успокоенный.

Прошло несколько дней, и выяснилось, что история эта не исчерпана. В один из вечеров, когда мы собрались у него на квартире, он детально разобрал операцию «Приход в гости без приглашения хозяина», которая оказалась столь неудачной. Но не было в его разборе никакого упрека или насмешки. Сегодня я знаю, что именно в этом была сила его воспитательного влияния на каждого из нас. Командуя нами, он не переставал быть учителем и воспитателем, ведя себя в высшей степени демократично. Никогда мы не слышали из его уст гневных воплей командиров, от которых вяли наши уши, в последующие годы подполья.

Никогда он не пользовался грубой унижающей бранью. Голос его был решительным, порой жестким, но всегда щадил наши барабанные перепонки. Авторитет он обретал не силой приказа, за которым выступала угроза наказания, а именно силой личности, которая никогда не забывает, что перед ней ученики в классе, а не солдаты в казарме.

«Первым делом, – сказал он, – в мире нет такого страхового общества, которое могло бы защитить от падения камня в момент похода или преодоления забора. Такое происходит неожиданно, и единственное, что можно сделать, это развить в себе умение владеть подошвами своих ног. Надо научиться ставить ногу, чувствуя предмет, на который ступаешь: твердо ли стоит или раскачивается. Такую чувствительность развивают длительным опытом, но даже после этого нельзя быть абсолютно защищенным от неудачи».

Дан, лицо которого покраснело при первых словах учителя, почувствовал себя более спокойным. «А теперь о тебе…» – обратился он ко мне, даже намеком не показывая, что был у нас разговор об этом. Сердце мое колотилось, и я прервал его. «Знаю, – сказал я с чувством стыда, – виноват я».

«Прошу тебя. Мы здесь не находимся в суде. Полагаю, что удар камня был тяжелым. Никто из нас не вскрикнет с такой силой зря. Все зависит от привычки и опыта. Неспроста учатся сжимать зубы и молча преодолевать боль. Но без этого воинское подразделение может сойти в преисподнюю».

Тут он извлек из кармана арабскую газету и перевел напечатанное там сообщение о том, что неизвестные ворвались во двор Абдаллы Лузиана в Бейт-Икса и стреляли в хозяина и его товарищей, преследовавших тех, кто стрелял. В селе и в полиции полагают, что это были люди из села Бейт-Ханина, у которых давний конфликт с хозяином дома. Полиция продолжает расследование…»

Мы хохотали от всего сердца. Но господин Тирош не дал нам слишком радоваться ошибкам, которым подвержены человеческие существа.

«Самый большой провал в этом деле, – сказал он со всей строгостью, – заключается в том, что мы были вынуждены применить оружие, в то время как мы должны были бесшумно исчезнуть. Хотя вмешательство револьвера было необходимо, но правило должно быть жестким: нельзя нам показывать во время наших действий, что у нас есть оружие. После нескольких таких неудач мы вообще не сможем в будущем проводить необходимые нам занятия».

«Мы и не знали, что у вас есть оружие», – сказала Айя. Выстрел маузера все еще звучал в ее ушах.

«Вы и сейчас об этом не знаете. Не так ли?»

Взгляды всех выразили согласие.

«Когда мы начнем упражнения с оружием?» – задал Дан простой, давно не дающий ему покоя, ставший впоследствии судьбоносным для него, вопрос.

«Гораздо раньше, чем ты думаешь».

Он вышел из комнаты, принес большую жестянку, извлек оттуда блестящий маузер. Впервые в жизни я увидел так близко пистолет с прикладом, и дрожь прошла по моему телу. Такое оружие я видел лишь в кино, когда приклад торчал из-за пояса полицейского.