Ицхак Шалев - Дело Габриэля Тироша

Но отец хочет сделать сына чем-то большим, чем сантехник, и старается изо всех сил, чтобы сын учился в гимназии. Подобно отцу Яира, который благодаря волне строительства стал преуспевающим подрядчиком, сантехник из Эйн-Керема выбрался из груд старья и металлолома, и открыл мастерскую в квартале Маханэ-Иегуда. Конечно, он не добивается таких успехов, как Абраша Рубин, ибо не обладает таким финансовым талантом, но достаточно преуспевает, чтобы дать возможность учиться сыну.

Дан старательно изучает Тору в пятом классе, но более успешен в любимых предметах – математике, физике и химии. В них он находит связь с машинами и пламенем сварки и плавки, к которым привычен с детства. По гуманитарным же предметам он получает лишь оценки «удовлетворительно». Особенно трудно ему дается история рассеяния еврейского народа. Не может он кочевать от одного погрома к другому, от жертв то здесь, то там, от одного рыдания к другому. Литература тоже нагоняет на него скуку. Он не выдерживает стихи, полные слез, и голова его на этих уроках тяжелеет от скуки. Он все время мнет что-то в пальцах, чаще всего, проволоку, делая из нее треугольники и квадраты, чтобы из них составить более сложные новые формы.

«Что ты там делаешь в своей мастерской?» – упрекает его учитель.

«Ничего».

Но, слава Богу, есть в мире и другие часы, кроме часов по изучению истории и литературы, и они протекает в подвале его дома или в движении «Наблюдатели Йоханана». В этом обширном подвале раньше была мастерская отца. Но после ее переноса в Маханэ-Йегуда, подвал перешел в полное распоряжение Дана. Тут он и создал целую империю приборов и инструментов, и устроил несколько тайников, куда прятал оружие и боеприпасы. Это был тайный склад, о котором родители не имели понятия. В нем, кстати, хранилась английская винтовка, которую пятнадцатилетний Дан стащил с военного грузовика, стоявшего у их дома. Сюда же мы перенесли две немецкие винтовки после исчезновения Габриэля. Не было необходимости навешивать замок на дверь в погреб. Рядом с ней находилась конура собаки-волкодава по имени Ягуар, который наводил ужас на любого незнакомца. Только Аарон и Айя входили в погреб без боязни. Остальные же, включая меня, сообщали о своем приходе свистом. Как-то один из Дир-Ясина весьма возжелал прихватить мотоцикл Дана, для чего пришел ночью. Кончилось это тем, что он оставил часть своего бедра в пасти Ягуара, и упал в обморок от страха и боли.

Теперь мы подходим к истории с велосипедом Дана, который был его постоянным спутником до того, как его заменил мотоцикл. Это были велосипед и мотоцикл, вырастившие то «сабрское» поколение водителей, которые сотворили это государство. Знаком я был с теми из них, которые еще живы, и теми, которые лежат на всех воинских кладбищах страны. У всех у них биография юности, опьяненной высокими скоростями и владением рулем. Сначала они поднимали короткие свои ноги в воздух, и летели вниз по спуску на трехколесных велосипедах, купленных родителями или одолженных у соседского мальчика. Затем они сами катят на самокатах или ломают ноги на роликах. Затем приходит длительный период велосипедов, которые без конца разбирают на части и опять собирают, и льют воду на шины, чтобы обнаружить по пузырькам проколы. На велосипед сажают девушку, которая еще стесняется, и едут в барак «движения», или перевозят первые послания «Хаганы». Они ведут долгие вечерние беседы о «ручном» и «ножном» тормозе и о чуде «динамо», которое жужжит, зажигая фонарь на руле. Еще через пару лет исчезают велосипеды, и являются знаки настоящей зрелости: мотоциклы. Это уже дорогая машина. Ее можно приобрести лишь, если ты можешь подработать и тем самым доказать свою взрослость, складывая копейку к копейке. Естественно, обладая такой роскошью, ты становишься кумиром девушки, ставшей твоей поклонницей, и в страхе сидящей на заднем сиденье, за твоей спиной. Только это стоит всех забот и хлопот с мотоциклом. А если ты еще вожак или командир, то по особому шуму мотора твоего мотоцикла узнают: «он едет!»

Вне сомнения, Дан, ты бы высмеял меня, услышав это похвальное слово твоему «Нортону» (не новому, но в хорошем состоянии), который ты купил на заработанные тобой деньги после восьмого класса гимназии. Высмеял бы любое эмоциональное замечание, исходящее из моих уст. Когда мы были вместе, я полагал, что ты недолюбливаешь меня. А в последующие дни жизни даже думал, что ты меня и не помнишь.

Пока я не встретил господина Гурвица и увидел седого, разбитого еврея, как отцы всех тех, кто пал в бою. Он остановился, устремил в меня дрожащий взгляд и попросил посетить его в Бейт-Акереме «по важному делу». И там старик вручает мне старый блокнот и при этом бормочет: «Это он велел передать тебе, если не вернется. Он не вернулся, и я отдаю его тебе». И в этом блокноте я нахожу строфы и строки Черниховского, Шнеура и Ури Цви Гринберга. А на первой странице написано: «Мои любимые фрагменты».

В течение долгих последующих лет я не раз удивлялся смыслу времени. Иногда оно выглядело, как нечто вырастающее во мне, чтобы увянуть, как моя кожа, и поредеть, как мой волос. Иногда же оно вставало вне меня, как некая неизменная мощь, и наблюдало за изменениями во мне в безмолвии, которое, по сути, – печаль. Иногда мне удавалось засечь его песчинки, медленно текущие в песочных часах, а иногда я слышал размытые удары его колокола, как удары молотом того великана, который возникает знаком кинокомпании в первых кадрах ее фильмов.

Такими ударами колокола были некоторые события, которые внезапным своим явлением открывали смысл времени. Такой удар колокола я услышал, прочитав в газете о смерти доктора Розенблюма, а затем о смерти господина Дгани и Карфагена. Замужество госпожи Нади Фельдман вновь подняло молот в руках великана, и вновь тяжелая дрожь сотрясла колокол. Между этими событиями время исчезало из моего взора, пока вновь не вздымалось молотом. Все чаще оно глядело на меня новациями, что возникали в мире, приносящими боль своим появлением, или старыми уже позабытыми и неузнаваемыми делами, которые тоже отзывались во мне болью. Я чувствовал его присутствие, глядя на объявление о продаже дома господина Гурвица в Бейт-Акереме, и видел время, вглядывающееся в меня, когда решил посетить Шульманов и Розенблитов. Я увидел чужих людей, которые ответили на мой вопрос одним словом на идиш:

«Гешторбен!» («Умерли»).

«Все?» – спросил я, остолбенев.

Оказалось, что жива лишь Лея Розенблит. Я нашел ее, совсем старуху, в конце двора, в маленькой коморке, которая раньше служила складом. Узнал ее с трудом. Она долго всматривалась в меня, но так и не узнала и не поняла, что я ей говорю. Погладил ее сморщенную руку и постарался ей улыбнуться.