Ицхак Шалев - Дело Габриэля Тироша

«Я не думаю, что он сошел с ума», – ответил я и с облегчением вздохнул. Боялся я, что его подозрения нащупают истину.

«Ладно, ладно, – поторопился он вывести меня из трудного положения, – вижу я, что мы оба стоим перед настоящей дилеммой, которую невозможно решить. Как это ужасно! Какой человек, и какой учитель ушел из нашей гимназии!»

И тут, за мгновение до того, что я оставил его, он сказал:

«Поверь мне, если бы он сейчас появился, и даже не объяснил мне причины своего исчезновения, я бы тут же нашел путь, вернуть его в школу, несмотря на то, что мы взяли нового учителя истории».

Следует отметить, что новый учитель истории в нашем восьмом классе, был несчастным человеком. Вся его беда была в том, что пришел на место Габриэля.

Не менее пострадал от нас Карфаген, который, после выздоровления, вернулся к нам классным руководителем.

Ужасно тяжким был для меня последний год учебы в гимназии.

Во время летних каникул мои родители старались отвлечь меня от воспоминаний о случившемся в конце седьмого класса. Но ничего не помогало. Сразу после того, как ушли Айя и Габриэль, каждый своим путем, я сильно побледнел и похудел. Таким я начал учебный год. Одежда, которая в обычное время сидела на мне, как влитая, стараниями мамы, теперь просто болталась на плечах. Черные волосы, которые дико выросли, ибо я вовсе за ними не следил, развевались над моим похудевшим телом, как флаг отчаяния и тоски. Но эта монета печали и ослабевшего здоровья имела и обратную сторону. Очевидно, мой внешний вид для девушек символизировал скорбь по поводу смерти любимой, и, казалось, страдания по ней изводят меня после ее ухода, что вызывало в девичьих сердцах жалость и тайное преклонение, и, в конце концов, желание сострадать мне предложениями новой любви, дабы привести старую любовь к забвению. Эти тонкие чувства скрывали женский эгоизм. Началось соревнование. Каждая из подруг Айи хотела занять ее место. И чем больше было ясно, что такой возможности нет, тем сильнее было их стремление это сделать. Я получил несколько писем, на этот раз подписанных именами.

«Я понимаю скорбь, светящуюся в твоих глазах», – было написано в одном из писем.

Другая девушка из шестого класса, писала мне, несколько стыдясь, что и у нее «были тяжелые минуты». Но более всех потрясла меня девушка из седьмого, о которой было известно, что она пишет стихи. Спустя несколько лет она стала настоящей поэтессой. Я не привожу здесь посланное мне стихотворение, ибо оно опубликовано в ее книге.

Я складывал все эти письма в ящик и оплакивал Айю, которая даже своей смертью окружила меня ореолом героя-любовника. Вначале она превратила меня в героя, пленившего ее сердце, самой красивой среди девушек, теперь же увенчала мою голову тернистым венком героя, любимая которого умерла молодой. Поцелуй, которым она коснулась моего лба в последние свои минуты, превратился в легенду, ту самую, в которой любимая умерла в объятиях юноши, не отходящего от нее днем и ночью, до последнего мгновения ее жизни. Что было верно, а что нет – в этой легенде о «последнем мгновении» – знал только я. Но гимназия упрямо стояла на своей версии, по которой Айя умерла в моих объятиях, а врачи и медсестры приложили все свои силы, чтоб оторвать ее от меня, когда закрылись ее глаза, и перестал биться пульс. Молодые парни и девушки в гимназии, как и в любом месте, верили лишь в это и не хотели слышать ничего другого. Из героя романса я превратился в героя баллады.

Но не только мои сверстники отдали дань преклонению передо мной. С началом занятий стало мне ясно, как и учителям, что уровень моей учебы резко упал, по сравнению с предыдущим годом. Оценки «посредственно» и «плохо» стали появляться в моих письменных работах по тем предметам, в которых я был особенно силен раньше. Меня беспокоило, что это отразится на табеле первой трети года. Меня ужасно огорчало, что придется эту ведомость показать моим родителям. К моему удивлению, оценки в ней оказались не такими плохими. Контрольные работы были выполнены мной неудачно, но учителя смягчили тяжкий приговор, сделав его более приемлемым.

Все, что происходило в тот год вне стен гимназии, я помнил и видел весьма смутно. Память о прошлогодних событиях подводила меня в восьмом. Весь тот год видится мне, как одна долгая тоскливая низменность, которая временами внезапно вздымалась и тут же снова опускалась в темноту. Этот внезапный подъем духа возник, когда мы слушали речь верховного наместника, который сообщил жителям страны, что беспорядки закончились, и больше не вернутся. Это был праздничный час для отца и матери, а я с горечью улыбался. Как и Габриэль, я знал, что внушаемая нам надежда Ее королевского величества не только лишена всяческого авторитета, но еще и несет в себе изрядную долю лицемерия, которое умный британский наместник скрывал между слов. Спустя несколько дней, после его речи, был убит еврей. Но следует признаться, что это не произвело на меня никакого впечатления.

Затем пошли чередой серые дни и месяцы до момента, когда они были поглощены экзаменами на аттестат зрелости.

И снова наступил праздничный час для отца и матери – церемония окончания восьмого класса. Все были нарядно одеты. Парни в длинных брюках и белых рубахах, девушки в таких же рубахах и юбках.

Затем доктор Розенблюм выступил с речью. Уже с первыми его словами стало ясно, что особой радости в его речи не будет, да и какой она может быть, если этот выпуск потерял одну из своих выпускниц.

«Прошу встать, – сказал он каким-то надтреснутым голосом, – в память о дорогой нашей ученице, которая могла быть здесь с нами, и ушла от нас год назад».

Он слабо махнул рукой, разрешая нам сесть, и пробормотал:

«Да будет память ее благословенна!» Я чувствовал на себе множество взглядов, сидел, опустив голову. Тело мое пробирала дрожь.

«И прежде, чем мы обратимся к радостной части вечера, – добавил он, – вспомним имя дорогого учителя, который был классным руководителем этого класса в прошлом году, и ушел от нас по таинственным причинам. Сможем ли снова увидеть его здесь, среди нас. Был бы он сейчас с нами, радовался бы успехам своих учеников. Но сказано во «Второзаконии» – «Тайное Господу Богу нашему». И как печально, что пути любимого нами человека скрыты от нас вот уже год».

Шум прошел по рядам родителей и выпускников. Всех охватило волнение. Но затем, этот шум перешел во множество голосов, и я уже не мог слышать то, что говорилось со сцены. Меня заполонили голоса каких-то дальних бед и кризисов, идущих бесконечной цепочкой. Потом кто-то окликнул меня по имени. Яир подсел ко мне и стал шептать мне на ухо:

«Встань! Встань и выйди на сцену!» Я встаю, и каждый мой шаг сопровождают бурные аплодисменты, и снова голос звенит в моих ушах, после того, как прекратились аплодисменты, и он зовет меня, откатываясь волнами, во тьму пучины. Мы возвращаемся домой, и я слышу обращенную ко мне мамой мягкую русскую речь, произносящую слова понимания и поддержки. Я вижу отца, надевающего очки и старающегося скрыть от нас подозрительно покрасневший нос.