Ицхак Шалев - Дело Габриэля Тироша

Число посещающих Айю было столь велико, что не каждому удавалось посидеть у ее постели, и многие из одноклассников и одноклассниц, товарищей по движению «Наблюдатели Йоханана» могли лишь помахать ей рукой, стоя в дверях палаты. Когда состояние ее ухудшилось, старшая сестра объявила, что больше никому не будет разрешено входить к ней, кроме членов семьи и только одного из ее товарищей. Помню, что доктор Розенблюм побывал у нее несколько раз и немного посидел у ее постели. Стараясь скрыть тревогу, рассказывал ей всякие смешные истории.

В конце концов, остались около нее только госпожа Фельдман и я.

Городские пешеходы и те, кто приходит в больницу, не знают (если только не бывали там раньше), какой особый мир существует за стенами, отделяющими палату от улицы. В считанных шагах от мира здоровых людей, движущихся по мостовым, заполняющих учреждения, деловые офисы и кафе шумом и суетой жизни – располагается тайное царство, хорошо защищенное и управляемое абсолютно иными законами, чем законы мира здоровья. Кажется, даже законы природы, действующие везде одинаково, подчиняются этим внутренним законам царства больных. Здесь иной цвет у дня и ночи. Заря возникает здесь в таких бледных тонах, которые не увидишь в других местах, а с приходом сумерек ты слышишь долгий вздох, который проносится от одного края постели до другого, через все это царство. Такого вздоха, с наступлением темноты, не услышишь ни в каком другом месте. Впервые, я ощутил здесь власть врача, не допускающую никаких возражений. Приказы его выполняются беспрекословно, как ни в каком другом месте мира здоровья. Я следил за страхом, охватывающим молодых медсестер, когда они слышат быстрые шаги приближающейся старшей медсестры, узкогубой и старой, страхом, который бывает лишь в палатках воинской части с приближением командира. Но впервые я так же видел, с какой улыбкой обращаются эти медсестры к больному: «Доброе утро, как вы себя чувствуете?» Такого лекарства не найдешь ни в одной аптеке мира здоровья.

Особое разрешение, данное мне доктором Хайнрихом, давало мне возможность заходить в палату, сидеть у постели Айи, сколько мне захочется, и не бояться косых взглядов старшей медсестры, которые вначале были холодными, но затем потеплели. Я помогал подавать еду больным и мыть посуду, так, что все, и даже строгая старая матрона, привыкли к моему присутствию, и относились ко мне с симпатией. Со временем медсестры особенно отнеслись с пониманием к романтической стороне моих посещений. Я представлялся им (я действительно был им) как верный влюбленный, живущий в страхе потерять возлюбленную, и они простирали надо мной ту чистоту милосердия, которой отличались простыни, перестилаемые на постели Айи. Иногда, когда сегодня я закрываю глаза, я вижу пламя ее волос на фоне белой подушки. Даже когда лицо ее стало все больше бледнеть, и кровь медленно уходила из него, волосы ее пылали в полную силу, и их темная медь стекала тяжелыми потоками на слабые и худые ее плечи, которые уже не вернутся к своей полноте.

В один из дней посетили ее Шульман и Розенблит. Последний принес ей испеченные женой пироги, посыпанные корицей. Они немного посидели в палате, затем вышли, сели на скамью в коридоре, вынули Книгу «Псалмов» Давида и стали беззвучно молиться.

Несколько раз посетил Айю Габриэль. Каждый раз с его приходом я находил повод оставить их вдвоем. Но Айя просила меня остаться.

Тяжело было на него смотреть в эти дни. Он выглядел, как мученик, когда в классе поворачивался к нам лицом. Казалось, что мы видим камень, стертый до впадин щек, прикасающихся к остро обозначенным скулам.

Помню его последнее посещение больницы. Она выглядела спящей. Он посмотрел на нее, сжав губы, и закрыл лицо ладонями. Неожиданно послышался ее голос:

«Ты не виноват, Габриэль, ты не виноват…»

Он не отнял ладоней от лица и сидел рядом с ней, не издавая ни одного звука. Она пыталась его поддержать:

«Посмотри в окно. Что ты там видишь?»

«Гору наблюдателей», – сказал он, подняв лицо.

На миг обратил на нее взгляд, мрачный, страдающий, страшнее всех взглядов, обращенных к нам, встал и вышел.

«Он страдает, бедный! – прошептала она мне, слабо улыбаясь.

И тут же:

«Знаешь ли ты, что когда мы шли с ним в пещеру Крестовой долины, мне показалось, что он меня немного любит».

«Он сказал тебе что-то?»

«Нет. Но когда мы вошли в пещеру, чтобы заняться этими германскими ружьями, я немного испугалась темноты, и он взял меня за руку и повел за собой».

«Да? – спросил я, чувствуя, что ею не все сказано. – А после этого?»

«Ничего. Но рука его была добра ко мне. Он вел меня, как маленькую девочку, испугавшуюся темноты. Как отец… Затем мы зажгли свечу, начали разбирать ружья и смазывать их части. Было так прекрасно там, в темноте. При пламени свечи».

«И ты ему открылась?»

«Нет. Он уже никогда не узнает об этом. Ты обещаешь мне, что он об этом никогда не узнает?»

Я обещал.

Затем у нее началось внутреннее кровотечение, которое всегда неожиданно, и всегда ожидаемо теми, кто знает все, что может произойти после операции на желудке. Айя таяла на глазах и тихо ушла из жизни.

Но в тот последний вечер, сознание ее было ясным и хватало сил вести беседу со мной и матерью, сидящей напротив. Неожиданно лицо ее скривилось от боли и побледнело. И тут она приподнялась и устремила пронзительный взгляд в лицо матери:

«Мама! – сказала она шепотом, но решительно. – Ты можешь идти!»

«Почему, Айечка?»

«Иди, мама! Я хочу остаться наедине с ним!»

Она извлекла руку из-под одеяла, и положила свою ладонь на мою. И затем, когда госпожа Фельдман вышла, обратила ко мне лицо.

«Вот, много времени нам не осталось. Сейчас надо сказать только самое важное».

«Оставь, Айя, – попросил я, – ты еще выздоровеешь и встанешь на ноги».

«Нет, нет, я чувствую, что больше не встану!»

Я молчал. Снова прошла по ее лицу гримаса страдания.

«Передай Габриэлю, – быстро прошептала она, – что я очень жалею, что не выстрелила в того человека, как только его обнаружила. Я должна была мгновенно нажать на курок. Именно этому он учил нас. Но испугалась за него и прыгнула, чтобы его заслонить. Я виновата в том, что произошло».

«Главное, что эта сволочь получила свое», – пытался я поддержать ее.

«Главное не это… Главное, что Габриэль спасся!»

Она пыталась улыбнуться, и рот ее искривился от страдания и счастья.

«Принесла я вам столько огорчений, не так ли?»

«Гораздо больше огорчений доставила ты врагу!»

«Оставь врага, – прошептала она из последних сил, – ничего в моих глазах не стоят ни арабы, ни англичане, ни это «сдерживание», и все прочее. Я любила Габриэля. И это всё. Но ты об этом ему не расскажешь. Верно?»