Томас Хюрлиман - Фройляйн Штарк

— Кажется, в 1599 году, верно?

— Именно в 1599 году, господин доктор.

— Ну вот, видишь, Эльфрида, я еще кое — что помню! — с довольным видом произносит всезнайка и тащит свою смертельно утомленную супругу к витринам, где продолжает потрясать ее воображение глубиной и разносторонностью своих знаний.

— Так, а тут у нас что? Ага! «Laus tibi Christe», рукописная секвенция ко Дню поминовения невинно убиенных младенцев, сочиненная санкт-галленским монахом Ноткером, прозванным Ноткером Бальбулюсом — Ноткером Губастым, — если не ошибаюсь, между 840 и 912 годами?

Bref: у всех нас было дел по горло, все работали с полной отдачей сил; жара не спадала, новых жалоб, к моей радости, судя по всему, не поступало — я, разумеется, после первого скандала многому научился и стал осторожней, хитрей и искусней в обращении с дамами.

Фройляйн Штарк часто готовила обед или ужин сразу для нескольких гостей, ученых со всего света, которым хранитель библиотеки пел под лютню латинские стихи, Овидия или Горация, собственноручно положенные на музыку, что отмечалось восторженными аплодисментами. Удостаивалась похвалы и фройляйн Штарк, прежде всего за свои коронные рыбные блюда, а однажды какой-то американец, уроженец Риги по имени Джон Аннус, даже покинул общее застолье, прихватив со стола две бутылки, перешел на кухню, где и вылакал всё фешй до последней капли вместе с хихикающей, как школьница, фройляйн (последнее обстоятельство особенно удивило дядюшку).

Лето достигло зенита, и в эти солнечные жаркие дни, когда по утрам в монастырских переходах уже чувствовалось прохладное дыхание приближающейся осени, мне все чаще казалось, будто из какого-то далекого будущего ко мне все ближе подбирается темная фигура в рясе — семинарист, который в один прекрасный день, в первый четверг октября (дата моего поступления в монастырскую школу), настигнет меня, проникнет в мою кровь и плоть и в конце концов полностью заменит меня собой. Но пока что было лето, во всяком случае с девяти часов утра. Дожди еще не начались, но я уже боялся этого черного призрака, боялся и ненавидел его, тем более что в моем представлении он с каждым днем приобретал все более конкретные черты: он был уже не только в черной рясе, но и в черных вязаных носках. Его не остановишь, думал я, он шагает по трупам, во всяком случае, через мой труп он перешагнет не моргнув глазом.

Перед диваном стояли лакированные туфли с квадратными серебряными пряжками, дядюшка возлежал на подушках и, сдвинув очки на могучий лоб мыслителя, следил за передвижениями отца-пустынножителя, блуждающего по воображаемому небесному граду. Когда мы читали, мы почти не разговаривали друг с другом, но стоило одному из нас поднять глаза, как другой тоже — почти одновременно — отрывался от книги, поднимал левую бровь и прислушивался к звукам, доносившимся из столовой.

Это было субботним вечером, закончилась нелегкая рабочая неделя, мы славно потрудились: автобус за автобусом — молодожены, школьные классы, туристы, и всем непременно нужно было в барочный зал, к рукописям, книгам.

— Господа, это святая Цецилия, это Аброганс, вот Туотило, вот «Песнь о Нибелунгах», а в этих богато орнаментированных, почерневших от времени и от солнечных лучей деревянных ящичках хранится седьмая книга тридцатишеститомного издания «Дао дэ цзин», написанного древним китайским философом Лао-цзы.

— Около 600 года до Рождества Христова, если не ошибаюсь? — конечно же, спрашивает Всезнайка и, конечно же, не ошибается, он никогда не ошибается.

Я киваю, его супруга смотрит в пустоту, караван идет дальше, от витрины к витрине, от Средневековья к барокко, от восточной стороны (DD-QQ) к западной (СС-РР).

Дядюшка вдруг поднимает голову и говорит:

— Неделя была довольно утомительной. К тому же, как сказано у Шиллера, твои «златые дни в Аранхуэсе пришли к концу»: монастырская школа уже встает над горизонтом зловещим призраком, поэтому, дорогой мой nepos, я намерен вывести тебя завтра в свет и приобщить к жизни настоящих джентльменов.

Тихо потрескивают крохотные огоньки оплывших свеч. Мы настороженно прислушиваемся: в столовой опять слышно звяканье спиц — клике-ди-клик. Она все вяжет, пару за парой, черное шерстяное «тесто» заполняет мой чемодан и вот-вот потечет через край.

— Но это, конечно, между нами, хорошо?

— Конечно, дядя.

И вот воскресным вечером мы в прекрасном настроении идем Монастырским переулком в «Портер», любимый дядюшкин ресторан. Для него, разглагольствует он по дороге, город навсегда остался в Средневековье, и Монастырский переулок — это сплошная клоака, клоака в буквальном смысле слова: здесь рекой льются зачумленные зловонные сточные воды, кровь из живодерни, помои из кухонь, отходы красильщиков, кожевенников и хирургов. Обычным делом было также выливать в переулок содержимое ночных горшков — то и дело на мостовую шлепалось дерьмо; вонь стояла до небес. Поэтому только плебеи, то есть простолюдины, вкушают земную пищу на цокольном этаже.

— Смекаешь, nepos? Никогда не опускаться до цокольного этажа!

— Никогда!

— Белые люди трапезничают наверху! Уразумел?

— Уразумел, дядя.

Никто не выливал в переулок содержимого ночных горшков, дерьмо не шлепалось на мостовую; стоял летний вечер, такой тихий, что можно было даже расслышать жужжание троллейбусов на привокзальной улице. Рассказывал ли дядя когда-нибудь о своей жизни? О своих тревогах и радостях? Мне кажется, нет. Все это для него не имело никакого значения, было недостойно его; он, хранитель монастырской библиотеки, говорил о Канте или Гегеле и не упускал случая поделиться своей мудростью с племянником. В то время как я еще переваривал жуткие картины Средневековья, представляя себе насквозь пропитанный зловонием Монастырский переулок, он уже перешел к следующей теме.

— Ты знаешь, кто такой Блаженный Августин?

— Кто же его не знает? — с улыбкой ответил я.

Его слова о том, что умереть нужно если не победителем, то хотя бы борцом, висели у нас на стене в скриптории.

— Для Августина, — сказал дядюшка, — не существовало настоящего времени. Мы живем либо в прошлом, говорил он, либо в будущем, ибо, когда ты произносишь «сейчас», это «сейчас» уже ускакало от тебя, ускакало, ускакало!

Он проиллюстрировал мысль Блаженного Августина несколькими прыжками, так что какая-то молодая парочка, попавшаяся нам навстречу, испуганно отпрянула к стене, с удивлением глядя на скачущего прелата. Хорошо, допустим, наставления по поводу Средневековья мне были понятны — он библиотекарь и живет в давно канувших в Лету эпохах и царствах. Но к чему он рассказал мне про Блаженного Августина? Может, это скрытая похвала? Может, он тем самым советовал мне и впредь заниматься прошлым, исследовать жизнь в прошедшем времени? Или наоборот? Не означают ли его прыжки, что «сейчас» все же существует? Я не забыл тень под лестницей, на которой я стоял, засовывая обратно толстый том, и дядюшкино безмолвное исчезновение в лабиринте шкафов и стеллажей. Во мне вдруг шевельнулось подозрение, что любезное дядюшкино приглашение в ресторан могло быть своего рода подкупом, типично дядюшкиной попыткой разрешить маленький конфликт между нами, даже не упомянув о нем. Как я должен был истолковать его прыжки — как поощрение или как упрек?