Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 11, 2002

Ханс Ульрих Трайхель. Тристан-аккорд. Роман. Перевод с немецкого Анны Шибаровой. СПб., «Лимбус-Пресс», 2002, 160 стр.

Казалось бы, безжалостное издевательство над всей современной гуманитарией. Безжалостность Трайхеля импонирует, поскольку эта безжалостность по отношению к самому себе — худо-бедно дипломированному филологу из Западного Берлина. Кто идет в филологи? — словно бы спрашивает Трайхель и сам себе отвечает — недоучки и неудачники, мечтающие о бездельной легкой славе. Главный герой короткого юмористического романа, аспирант-филолог Георг. Он откопал себе дивную тему для диссертации — «Тема забвения в искусстве», работа над которой описана Трайхелем уморительно. (Вообще-то Трайхель принадлежит к той редкой, но меткой породе немецких юмористов, что и Жан-Поль в конце XVIII века, и Генрих Бёлль в середине ХХ. Мы отвыкли от такого рода юмора. Даже антиамериканизм, естественный для европейского левого интеллектуала, не раздражает в прозе Трайхеля, поскольку выполнен в приглушенных, мягких тонах.) Потом Георг оказывается в литобработчиках мемуаров какого-то известного композитора. Вот здесь-то юмористическое описание жизни молодого обормота приобретает удивительные обертоны. Знаменитый композитор оказывается… ээ… как бы это помягче выразиться?.. забывчив до патологии. Георг, который смотрит на музыкотворца широко открытыми глазами кумиропоклонника, все замечает, но ни черта не понимает! Понимает читатель и переполняется гордостью: во сколько же раз он умнее недотепы Георга. Композитор — просто старый маразматик, — вот что понимает читатель. И только к концу книги, когда сквозь всевозможные не чудачества, а именно идиотства прорывается точная художническая интуиция музыканта, до читателя допирает: да он же — гений, елочки точеные, этот… склеротик, этот воплощенный материал для написания диссертации на тему «Забвение в искусстве».

Дмитрий Бортников. Синдром Фрица. Роман. СПб., «Лимбус-Пресс», 2002, 224 стр.

Романом этот текст я бы поостерегся назвать. Когда подыскиваешь литературные аналогии, то первым делом вспоминаются… сортирные надписи и казарменные байки. Сортирные надписи обычно плоски (здесь Маяковский прав), но встречаются и настоящие жемчужины. Например, такая обнаруженная мной сначала в сортире Балтийского вокзала, а спустя много лет в тексте Дмитрия Бортникова: «Проснись, Джульетта! Ромео обосрался!» По-моему, неплохо. Звонко, упруго и (кроме того) выдает знакомство создателя афоризма с прозой Генриха Гейне. («О! Добрый аптекарь, твой яд действует слишком быстро».) Впрочем, бортниковский текст читать противно, но интересно. Приключения уродливого жирного паренька из провинциального степного городка. Паренька судьба забрасывает то в Якутию — в стройбат, то в богемный квартал Парижа. Покуда читаешь про печальное детство «Фрица» (папа посадил дедушку на цепь рядом с дворовым псом, чтобы пьяный дедушка не зарезал слепую прабабушку; сын раскрасил спящему папе член маминой губной помадой; мама-акушерка попросила малолетнего сына отнести мертвого младенца в прозекторскую и так далее), да, покуда читаешь про все эти… ужасы, начинает казаться, что перед тобой черные цветы запоздалые антисоциалистического реализма времен «бури и натиска» зрелых лет «перестройки» — «Одлян» Габышева, «Печальный детектив» Астафьева, «Стройбат» Каледина, — однако очень скоро понимаешь: это — барочный гиньоль, а не разоблачительный бытоописательный очерк. Надо отдать должное Бортникову, он понимает, что он делает и как он делает. В самом-самом начале своей книги он признается в любви к «Гаргантюа и Пантагрюэлю» Рабле, после чего твердит как заклинание: «Мне предстояло написать своего „Гаргантюа“». Не великий я поклонник всех и всяческих карнавалов, поэтому не мне решать, получился из Бортникова русский Рабле или нет. По количеству физиологических подробностей — получился.

Олег ХХХ. Одинокий Волк и Самка Шакала. Повести. СПб., «Лимбус-Пресс», 2002, 320 стр.

Когда-то Маяковский говорил: «А по-моему, „Выхожу один я на дорогу…“ — агитация за то, чтобы девушки выходили вечерами гулять с поэтами — одному, видите ли, скушно! Эх, дать бы такой же силы стих, зовущий в кооперативы!» Трехиксовый (или тридцатый? Или… я уж и не знаю, что подумать, не трехчленный же?) Олег дал той же силы «стих», зовущий к немедленному открытию садомазохистских салонов. Социальная, утилитарная мораль двух повестей, собранных под одну обложку, очевидна: немедленно организуйте и открывайте эти самые салоны, в противном случае тонко чувствующие, художественные натуры будут бросаться не на тех партнеров и партнерш. И что получится? Сплошное и малоприятное «кви про кво», такая трагедия ошибок вместо чаемой сексуальной гармонии. Нет! Страдания садистов и мазохисток изображены с такой подкупающей убедительностью, с такой слезоточивой сентиментальностью, что как-то подзабываешь точный и безжалостный афоризм Набокова касательно закономерной связи между жестокостью и сентиментальностью: «У мясных лавок всегда мокрые мостовые». Да, афоризм этот забывается, начинаешь думать о том, что Одинокий Волк и Самка Шакала — естественный, хотя и парадоксальный итог русской гуманистической литературы. Ведь все — люди! И как таковые заслуживают если не жалости, то по крайней мере понимания. Как там у Гоголя во втором томе «Мертвых душ»? — «Ты полюби нас [человеков] черненькими, а беленькими нас всякий полюбит». Садист и мазохистка — куда уж чернее! Это тебе не чиновнички — Башмачкин, Поприщин, Девушкин. Тут чернота — истинная, без подмесу. И я бы, пожалуй, согласился с сочувствием, поднимающимся из глубины моей души, когда я читаю об изгойстве в нашем обществе тех, кому приятно пороть до крови или приятно быть выпоротой до крови, если бы не назойливый антиамериканизм автора и его героев. Мне это кажется странной неблагодарностью. Америка (или по крайней мере та цивилизация, бесстрашной защитницей которой выступает Америка) создала такие условия, при которых возможны книжки о тяжелой доле любых аутсайдеров и маргиналов, в том числе и садистов с мазохистками. Только в этой цивилизации ребята, подобные героям Олега ХХХ, могут рассчитывать на читательское, а то и на человеческое понимание, а то и на сочувствие…

Брижит Обэр. Лесная Смерть. Роман. Перевод с французского Е. Капитоновой. СПб., «Лимбус-Пресс», 2002, 328 стр.

Книжка Брижит Обэр — блестящая вариация на тему хичкоковского шедевра «Окно во двор». Бессильный, беспомощный следователь — что-то вроде господа бога деистов-просветителей — все понимает, все знает, но сделать ничего не может. Он — всеведущ, но он — бессилен. Ситуация у Брижит Обэр усилена до пародийности. У Хичкока фотограф, берущийся расследовать преступление, неподвижен (сломана нога), у Брижит Обэр женщина, вовлеченная в расследование серийных убийств, — слепа, нема и парализованна. В романе Брижит Обэр детектив возвращается к своему архаическому истоку — да нет, не к конан-дойловским играм скучающего джентльмена, но к насмерть серьезному «Царю Эдипу» Софокла. Познание, всеведение, мудрость, если хотите, удивительным образом связываются со слепотой, неподвижностью, бессилием. Иногда кажется, что Брижит Обэр пытается своим детективом проиллюстрировать известное рассуждение Кондорсе насчет того, что же есть истинно человеческого в человеке. Разум? Но разум должен ведь получать хоть какую-то пищу из внешнего мира? Значит, стоит отнять от человека не все его ощущения, а некоторые и посмотреть истинно человеческое, оставшееся у него — неподвижного, незрячего, неговорящего. Впрочем, нет, не думаю, что Брижит Обэр со всем ее «острым галльским смыслом» могла бы заниматься подобными философскими упражнениями. Она решала иные, вполне утилитарные задачи жанра, в котором работает. Прошло время всезнающих детективов, небрежно объясняющих своим недалеким помощникам, как все было на самом деле. Пришло время детектива, который подобен читателю, впущенному в текст. С 46-й страницы хочется крикнуть: «Да вот же кто убийца!» Но крикнуть невозможно: читателю — поскольку он вне текста, а вынужденной следовательнице — поскольку она слепа, глуха и обездвиженна. К сожалению, Брижит Обэр оказывается не на высоте ей же самой поставленной задачи. К концу романа (вздох) все-таки выскакивает, как бог из машины, как чертик из табакерки, — всезнающий следователь. Жаль.