Махмуд Теймур - Шесть гиней

Я пожертвовала собою, чтобы спасти тебя…

Перевод Л. Вильскера

Секретарь встретил меня недружелюбно. Окинув пренебрежительным взглядом мою потрепанную одежду, он поднялся из-за стола.

— Ваша картина не удостоена премии. Можете ее забирать, — с презрением в голосе отрезал он.

Картина была в тяжелой раме; я взял ее под мышку и пошел к выходу.

Выйдя на улицу из этого прекрасного, но такого мрачного и надменного здания, вконец разбитый и усталый, я побрел на автобусную остановку.

Что ж, не впервые мне приходится терпеть неудачу, она частый гость в моем доме. Кажется, пора бы привыкнуть! Почему же я чувствую себя самым несчастным человеком в мире? Неужели мои мечты никогда не сбудутся и я не получу признания? Уже тысячу раз я задавал себе этот вопрос…

Тут я заметил, что держу картину перед собой и всматриваюсь в нее. Мысленно я сравнивал ее с другими, отмеченными на конкурсе. «Да разве она хуже?» — хотелось закричать мне. Но вера в свои силы посетила меня ненадолго, скоро уныние вновь овладело мною.

Неудача, которую я потерпел на этот раз, была особенно тяжелой. Я верил в картину, любил ее, вложил в нее душу. Я твердо знал, что она должна победить.

На картине была изображена моя мать. Она сидела во дворе нашего маленького деревенского домика, прислонившись к стене и нежно прижимая к себе спящего сынишку. Глаза ее были полузакрыты. Она дремала. Свеча трепетно мерцала, рассеивая мрак…

Я шел по улице, мне казалось, что все прохожие знают о моем поражении, радуются ему и с насмешкой смотрят на меня. Очутиться бы сейчас далеко-далеко от этого большого неприветливого города, в родной деревне, в нашем крохотном, покосившемся домике. Сел бы я рядом с моей доброй матерью, положил бы голову на ее плечо и вволю поплакал бы над своей неудачей.

Едва передвигая ноги от усталости, я добрался до автобусной остановки.

В автобусе не было ни одного свободного места. Я облокотился на перила, отделяющие второй класс от первого, и поставил картину так, чтобы пассажиры не могли ее видеть. Теперь можно было оглядеться по сторонам. Напротив меня сидели две деревенские женщины и беседовали. Рядом с ними примостился какой-то усач. В проходе читал газету юноша в потертом костюме. Впрочем, не мне было замечать это: мой костюм выглядел еще хуже.

Я отвернулся и закрыл глаза. Как бы то ни было, самое трудное позади. Скоро я доберусь до своей комнаты и отдохну.

Отдохну? Зачем обманывать себя? Я вспомнил свою отвратительную конуру, сырые липкие стены, запах красок, грязного белья и мусорного ведра, стоящего в углу. Вспомнил грубое, мужеподобное лицо Умм-Аббад. Вот она стоит на пороге дома и встречает меня колючим, недоверчивым взглядом. Сейчас она узнает, что я опять не могу заплатить за комнату. И какой же поднимется крик!..

Я очнулся, услышав возглас кондуктора:

— Ваш билет, господин мой!

Я протянул ему монету, но… он не заметил ее. Его глаза были устремлены на картину, которая сдвинулась и теперь была видна всем.

К ужасу своему, я заметил, что взгляды моих соседей тоже прикованы к картине. Резким движением я повернул ее к стене. Может быть, это было и невежливо, но, честное слово, я уже не думал о приличиях. О великий Аллах, когда же меня оставят в покое?

Кондуктор протянул мне билет и, смущенно улыбнувшись, спросил:

— Неужели вы сами написали эту картину, господин мой?

Я раздраженно кивнул. Но он не отходил от меня.

— Пожалуйста, господин мой, позвольте мне взглянуть на нее еще раз.

Я не знал, что делать. Оборвать его… или, быть может, вежливо извиниться и сказать… Но что сказать?..

— Пожалуйста, — пробормотал я, пожав плечами.

— О господин мой, какая прекрасная картина! — широко улыбаясь, проговорил кондуктор.

Пассажиры поднимались с мест и подходили ближе. Деревенская женщина сказала соседке:

— Смотри, Сабха… Ты видишь, кто здесь нарисован?

— Клянусь пророком, сестрица, как живая!

— Не является ли это изображение символом материнства? — спросил юноша с газетой.

— Да, — ответил я тихо.

— Конечно, это так! И сегодня как раз празднуют день матерей, — подхватил усач.

Странно: я уже не чувствовал никакого раздражения, но сердце мое так сильно билось, будто я стоял перед судом и ожидал приговора. Это был беспристрастный суд, и я верил в его справедливость.

— Но, господин мой… простите за прямоту, — снова услышал я голос высокого юноши с газетой. — Я хочу сказать вам, что свеча… Ведь феллахи бедные, а свечи такие дорогие. Эта женщина… у нее нет пяти курушей… И мне кажется, если бы вы нарисовали керосиновую лампу, было бы правдивее. Я сам сын феллаха и знаю, как живут в деревне.

Пассажиры одобрительно кивали. Но я с ними не согласился.

— Пламя свечи так же горячо и трепетно, как материнская любовь, — пытался я объяснить идею картины.

Я видел в глазах окружающих признательность и уважение. Одни покачивали головой, другие причмокивали губами и хвалили картину.

Деревенская женщина сказала:

— Клянусь своей верой, Сабха, эта женщина похожа на твою тетушку Умм ас-Саид.

— Да, клянусь пророком, точь-в-точь. Да благословит ее Аллах, это она, — ответила соседка.

Портрет передавали из рук в руки. А я вдруг почувствовал себя необыкновенно счастливым…

Кондуктор объявил мою остановку.

— Простите, но мне пора выходить, — обратился я к пассажирам.

Они вернули мне картину, и кто-то сказал.

— Иди с миром, господин художник.

Я вышел. Меня провожали взгляды и улыбки. Я больше не чувствовал тяжести картины и прижимал ее к себе, как бесценное сокровище. Взбежал по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Дверь была открыта.

Передо мной на ветхой подушке сидела Умм-Аббад и чистила картошку. Кажется, впервые за все время я приветливо улыбнулся ей и даже не обиделся, когда она ответила на мою улыбку холодным и удивленным взглядом.

Войдя в комнату, я первым делом поставил картину на мольберт. Я не замечал больше ни зловония, ни убогой обстановки. С полотна мне улыбалась женщина — моя мать, ставшая символом материнства. И я вспомнил голоса пассажиров:

«Клянусь своей верой, Сабха, она похожа на твою тетушку Умм ас-Саид…» «О господин мой, какая прекрасная картина!» «Да сопутствует твоей руке удача!»

У меня было такое ощущение, будто эти слова вливаются в меня, словно целебный бальзам.

Мне казалось, что я самый счастливый человек в мире, что я богат, очень богат!

Перевод И. Лебединского

Разрывая проскурняк [22] Проскурняк — растение, похожее на мальву. , госпожа Закия предостерегала слугу: