Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 5, 2003

В текущем сезоне, до начала иракской войны, новостей становилось все меньше. Сократились объемы времени, отводимые под новостные программы (тенденции противостоит ТВС, на котором новости выпускаются чаще и длиннее, чем на других каналах; но кажется, что ТВС противостоит не столько тенденции уменьшения новостных объемов, сколько вообще противостоит). Словно продюсеры решили, что публика устала от серьезной информации. Именно в этом духе высказывался на экране проницательный идеолог Первого канала К. Эрнст.

Между тем скорее следует думать, что зрители устали от того информационного стандарта, который утвердился на телевидении и который описан в настоящих заметках. А новый стандарт еще искать и искать. Так что сейчас лучше подождать и перенести акцент с информации на неполитические ток-шоу. Неполитические — связанные с изменами жен-мужей, с эксцессами сексуального поведения, с коллекционированием, похуданием, стиркой и с чем угодно, лишь бы не всерьез. То есть уступить темам желтой прессы да и ее стилю. То есть описанным выше схемам истории предпочесть аспективную утопию (см. о ней в статье «Праздничность» из этого же цикла — «Новый мир», № 11 за 2002 год).

Можно сделать вывод: новости заметно девальвировались. И утрату информационными программами судьбоносности вряд ли приостановят грядущие выборы в Думу или президентские выборы — слишком мелкотравчаты имеющиеся на сегодня оппозиционеры. Таким образом, на телевидении возникает зияние. Новости лишаются интереса, опустошая то место, на котором должны находиться умные программы. Если последние — в новостном или не в новостном жанре — не появятся, телеканалам грозит оказаться эфирными маргиналами вроде печатного «СПИД-инфо». И тогда информационный поток загремит, разухабисто и уныло, совсем уж бросовой мелочью.

Русская литература советского периода избегала героев гамлетовского типа. Озабоченные поиском «настоящего человека» (солдат-фронтовик, ударник труда, инженер-новатор, борец с «пережитками» или, на худой конец, искатель-романтик), писатели стороной обходили темы, связанные с подлинным бытийным драматизмом. Герой сомневающийся и вопрошающий, герой-индивидуалист или герой-одиночка, охваченный чувством тоски или отчаянья, был внутренне чужд жизнеутверждающей идеологии, раз и навсегда определившей, как нужно страдать и мыслить. Проклятые и последние вопросы отметались с порога — ответ на них был изначально известен. Человек в советской литературе имел пределы для своих падений и взлетов. Он мог оступиться, но не мог рухнуть в бездну; мог усомниться, но не мог извериться. Черно-белая картина мира (в сущности, религиозная: Добро и Зло) предполагала определенную дихотомию праведного и грешного, обязательную для тружеников пера. При любых допустимых отклонениях и вольностях герой должен был уместиться в предписанную схему. Иного же попросту не дозволялось.

Инженеры душ человеческих стремились на самом деле запечатлеть не столько «душу», сколько «объективную реальность» — мир вовне. И это, надо сказать, вполне удавалось. Какой только прозой мы не зачитывались в минувшие десятилетия: военной и производственной, деревенской и городской, любовной и мемуарной… Революция и война, драматические судьбы и противоречивые характеры, коллизии и конфликты общественной и личной жизни, ужасающий и унизительный советский быт — все это преломилось так или иначе в нашей литературе. Не было недостатка в фантастике, приключениях, юморе. Кое-кто в последние десятилетия пытался — в подражание западным образцам — культивировать «бессмысленное», «поток сознания». Еще позже, в бесцензурную эпоху, всеми цветами, в том числе и махровым, расцвела постмодернистская и прочая эротика. Недоставало, однако, и по-прежнему недостает одного и, возможно, главного: инобытия — того внутреннего пространства, где действуют иные, чем на поверхности, законы.

О том, что отдельная человеческая душа, захваченная исканиями и терзаемая страстями, может стать полем битвы не менее величественной и грандиозной, чем Cталинградская, — об этом советские люди вспоминали, пожалуй, лишь обращаясь на досуге к романам Достоевского. Пробиваться к глубинному подземному руслу, в котором клокочет, не вырываясь наружу, раскаленная духовная лава, живописать религиозные и прочие «подпольные» устремления — все это в течение долгих десятилетий оставалось в литературе заповедной зоной.

Тем временем, примерно в семидесятые годы, сформировалось поколение, которое стало по-новому осваивать для себя забытые области культуры, философии и духовной жизни. Общественный климат в стране менялся: наступила эпоха отъездов и диссидентства. Доморощенный самиздат, «антисоветчина», хлынувшая через все возможные щели, вражеские голоса, наконец, «контакты», которые — сколь бы ни усердствовали спецслужбы — невозможно было искоренить или ограничить, подмывали идейные твердыни социализма. Начавшись в шестидесятые годы, идейное брожение семидесятых во многом подготовило события середины восьмидесятых. Политической перестройке предшествовала, как известно, перестройка в умах и душах.

В ту пору (собственно, еще ранее — на волне хрущевской оттепели) интеллигентная часть нашего общества устремила свой взор в сторону Русской православной церкви, пережившей эпоху жесточайших гонений, но вынужденной в конце концов примириться с властью. Началась эпоха церковного возрождения — в московской жизни шестидесятых — семидесятых годов эти веяния были достаточно ощутимыми. Подогреваемая «из-за бугра» религиозной и философской литературой (от Владимира Соловьева, через Бердяева, Булгакова и Шестова, до архиепископа Иоанна Сан-Францисского), интеллигенция вспомнила о своей конфессиональной принадлежности: многие принимали святое крещение, крестили детей, часами стояли на литургии, слушали воскресные проповеди модных священников, молились и причащались. Дорога к храму, заросшая бурьяном и чертополохом, была, казалось, снова протоптана.

К поколению семидесятников принадлежит и героиня романа. Поглощая книги, которые привозит из заграничных поездок ее муж — преподаватель, позднее — протодьякон Ленинградской Духовной академии (расположенной на территории Александро-Невской лавры), слушая записанные на пленку песни Галича и увлекаясь поэзией Бродского, она насыщена, подобно многим ее современникам, потаенной культурой застойного времени.

Любой российский читатель старше тридцати лет без труда обнаружит в «Лавре» полузабытые приметы той далекой поры. Однако не это захватывает читателя. Отображая катастрофические события, пережитые нашей страной, роман в основном своем русле протекает в иной — метафизической — сфере. Героиня не просто рассказывает — она переживает, угадывает, провидит. Ее сознание озарено как будто мистическим светом, позволяющим смотреть вглубь и видеть за обыденным необычное, за случайным — существенное. Повествование глубоко драматично; это — роман-трагедия. Развертываясь в узком кругу (основных персонажей — всего четыре), оно представляет собой череду событий, каждое из которых по-своему выстрадано героиней и тем самым поднято на высоту ее духовного опыта.