Шон Макбрайд - Зелень. Трава. Благодать.

— Ну, Генри, рассказывай, как дела? — спрашивает она.

— Отлично, как у вас? — отвечаю я.

— У меня-то все в порядке, — она улыбается уголками рта: губами, собранными в кучку, она держит сигарету и прикуривает ее, — а вот насчет тебя не уверена. По-моему, кто-то у нас скис порядком. Редко тебя таким увидишь.

— Нет, правда, все нормально, — говорю я. — Наверное, просто задумался.

— О чем, если не секрет?

— А вы все так же сильно переживаете из-за мистера Макклейна?

Она с улыбкой смотрит куда-то мне за спину, потом переводит взгляд на меня:

— Да.

— А на свадьбах, наверное, еще сильней? — спрашиваю я.

— Мне его одинаково не хватает всегда и везде. В пятницу будет пять лет, как он погиб.

— А, — только и могу выдавить я в ответ, потому как не знаю точно, что в таких случаях принято говорить.

— Смотри, как сразу замялся, — смеется она. — Да расслабься ты, я совершенно спокойно могу говорить о мистере Макклейне, — и я понимаю, что это она отнюдь не из вежливости — в ее голосе звучит настойчивое требование.

— Расскажите мне о чем-нибудь таком, за что вы его особенно любили, — говорю я.

— Только это тебе и хочется услышать?

— Тогда расскажите обо всем, что вам хочется.

— Ну, так мы тут с тобой на весь день застрянем. Он всегда громко выкрикивал неправильные ответы, когда смотрел шоу для интеллектуалов. Хоть бы раз угадал. Причем не важно, что за тема, что за вопрос. Всегда мимо.

— Да ладно, — смеюсь я, — не может такого быть, чтобы вообще ни разу.

— He-а. Ни разу, — уже хихикая, говорит она.

— А если вопрос был проще некуда, например, кто был первым президентом США?

— Все равно, он ляпнул бы: Макклейн. Или Тухи. Что угодно, кроме Вашингтона, — смеется она.

Вдруг мы с ней, не сговариваясь, оба притихаем безо всякой на то причины.

— Что произошло той ночью, когда он погиб? — спрашиваю я.

— Господи, — говорит она, — спроси лучше, чего не произошло той ночью. Ты уверен, что хочешь об этом знать?

— Да, если расскажете.

— Ладно, расскажу, — говорит она. — В Фэйрхилле в Северной Фили, где он работал, загорелась двухэтажка. У них там одни сплошные наркоманы. В час по пять пожаров. Мистер Макклейн к тому времени проработал пожарником уже достаточно долго, мог выбирать и менее опасные вызовы, но он по-настоящему любил бороться с пожарами. А главное — людей очень любил.

— Да, я помню, — говорю я. — Когда мы были маленькими, он еще, бывало, часто звал нас к вам на веранду. Обычно показывал этот фокус, когда правой рукой будто бы сам себе откручиваешь большой палец с левой. Мы правда ему верили и очень пугались, но все равно очень его любили.

— Да, ему подурачиться только волю дай, — соглашается она. — В общем, дело было так: копался он себе в клумбе — в той самой, которую позавчера вечером вытоптал Бобби Джеймс, — а тут звонят и сообщают, что там огромной силы пожар и нужно срочно ехать. Ну, он, конечно, все бросил и поехал. Напоследок крепко поцеловал нас с Грейс и сказал, чтобы я присмотрела за цветами, пока он не вернется. Так я и делаю до сих пор.

— А что случилось на пожаре? — спрашиваю я.

— Как раз собиралась рассказать, — говорит она. — Там внутри осталась целая семья. Мать и трое детей. Все были без сознания и выбраться никак не могли. Сосед сказал мистеру Макклейну и остальным пожарным, что детей в доме четверо. Понимаешь, дело в том, что к ней часто приходил еще племянник. Ну так и вот, мистер Макклейн спас ее и троих детей. Кстати, я до сих пор с ними общаюсь. Хорошие люди. Они теперь живут в гораздо лучшем районе. — Тут она с гордостью улыбается. — Но как я уже сказала, пожарным внушили, что в доме остался еще один ребенок, — продолжает она, и ее улыбка моментально сходит на нет. — А его там не было. А мистер Макклейн до последнего оставался в доме и искал там ребенка и своего хорошего друга Фрэнки Пинджитори. Оба были наверху, когда весь второй этаж разом обрушился. И тот и другой погибли мгновенно.

— Я очень вам сочувствую, — говорю я ей, и в это время музыкальный автомат начинает играть «Heart of Gold» Нила Янга.

— Не стоит, — говорит она, и при этом на лице ее читается скорее решимость, нежели печаль. — У меня хватает сил это пережить.

— А с Грейс они, наверное, тоже здорово ладили? — спрашиваю я.

— Просто чистое золото, а не отец был, — вспоминает она. — Он очень сильно ее любил.

— Как и я, — не удержавшись, выпаливаю я: мою душу переполняют эмоции пополам с кофеином. Я подзываю к себе Донохью и прошу налить мне еще колы. Трясу вверх-вниз коленкой и барабаню пальцами по стойке.

— Знаю, — улыбается она. — И я тоже. Она ведь особенная.

Сзади нас из ниоткуда появляется Грейс, дает нам обоим по затылку, пинает автомат с сигаретами и обзывает его ублюдком до тех пор, пока тот наконец не выплевывает ей пачку сигарет. Затем она еще раз отвешивает нам по подзатыльнику, после чего возвращается к себе за стол. Кто-то на кого-то плещет из стакана в другом конце барной стойки. Двое ругаются. Мне в стакан попадает четвертак. Гарри немедленно выуживает его оттуда.

— О чем опять задумался, Генри? — спрашивает миссис Макклейн.

— Хочу жениться на Грейс, — снова пробалтываюсь я, поскольку голова моя продолжает свое плавание в море колы, грусти и любви.

Все в баре начинает происходить в черепашьем темпе. Я вообще ничего не слышу. Донохью идет вдоль стойки с бутылкой какого-то пойла, которое светится у него в руках, как лава. Он разливает лаву по бриллиантовым рюмкам всем сидящим у стойки. Рюмки полны лавой, и теперь все дружно пьют их до дна. Сердца толпы разрастаются, их яркий блеск начинает пробиваться сквозь грудные клетки. Телевизор выхватывает концовку рекламного ролика «У Пола Донохью», где двадцать пять парней, включая Стивена и Бобби Джеймса, поднимают кружки и, задрав головы, улыбаются камере. Потом опять включается футбол. Сердца теряют свой блеск, по крайней мере, для невооруженного глаза. В баре снова включается шум.

— Ты отличный парень, Генри, — говорит она мне. — Уверена, ты станешь отличным мужем.

Тут я, к немалому удивлению миссис Макклейн, обнимаю ее.

— Спасибо. Ваше благословение — это для меня все. Я буду беречь Грейс так, как будто она из фарфора. Я дам ей столько любви, сколько не было еще ни у одной жены на свете. Я ни за что не стану с ней драться. Ни единой ссоры. Вообще ни одной. Ноль. Я буду всегда ей верен и даже не подумаю изменять с телкой из дома на углу или ни за что ни про что бить нашего сына. Нет, бля, это не про меня, фигушки. Там что, кто-то поставил на автомате Боба Сигера с его «Silver Bullet Band»? Точно, так и есть. Никуда не уходите. Я сейчас вернусь.

«Old Rock & Roll» орет на весь бар. Я подхожу к автомату и дергаю за рычаг. Песня обрывается. Все поворачиваются ко мне. В баре наступает полная тишина, если не считать звука работающих телевизоров. Долбоеб Майк Шмидт успевает вернуться к себе на базу, но никто ему не хлопает.