Леонид Сергеев - Летние сумерки

«Цветочницы» выращивали всякие цветы: розы и тюльпаны на срезку для букетов, выгонные (скорые) гиацинты к Восьмому Марта, кустарниковую сирень и нарциссы — как летники для клумб, разные комнатные в горшках; цветы сортировали в зависимости от величины, расценивали и на пикапах развозили по киоскам, а часть отправляли по заказам на оформление и озеленение территорий.

Ирина сразу полюбила свою работу и раньше всех приходила в оранжерею.

— Чего тебе не спится, ранняя пташка? — встречал ее плотник, немолодой, опухший от выпивок мужчина. — Понятно, цветы любишь. И они тебя любят, вишь, сразу к тебе поворачиваются. Водицы попить хотят. Оно верно, кто к ним с добротой, тому и они любовью платят. Ты это, может, у тебя какие там подгнили малость, дай мне парочку на похмелку.

Ирина срезала с краю теплицы нескольких хилых чахнущих растения, отдавала плотнику и направлялась к своему участку.

У нее был самый ухоженный клочок земли с самыми красивыми цветами; она относилась к цветам как к живым существам — каждое растение знала «в лицо». У нее был свой веселый цветок и свой грустный, свой «здоровяк», с невероятно быстро оформляющимся бутоном, и были слабые цветки с рахитичными венчиками — к этим больным цветам Ирина относилась особенно заботливо и бережно, как мать, которая уделяет больному ребенку больше внимания, чем здоровому; к тому же ей казалось, что эти цветы-бедолаги от природы гораздо красивее своих собратьев, но по какой-то нелепой случайности вынуждены расти уродцами; и она изо всех сил пыталась исправить такую несправедливость: притеняла больные цветы бумагой, чтобы лепестки не обожглись под солнцем, делала колпаки-навесы из пленки, чтобы капающая с крыш вода не размывала корни, втыкала опорные палочки-костылики, и привязывала к ним тонкие блеклые стебли.

На собраниях Антонина Ивановна называла участок Ирины — образцово-показательным, а саму Ирину — «девушкой с величественной скромностью». Не раз начальница обещала «отметить старанье Ирины» и дать ей премию, но забывала, пока однажды резковатая Галя не призвала ее отвечать за свои слова. На премиальные Ирина купила вина и торт и после работы устроила пирушку для сотрудниц.

Ирину любили все работницы оранжереи, и шоферы пикапов, приезжающие за цветами, и курьеры, приносящие заказы от организаций, и только мастер — полная угрюмая женщина — относилась к ней настороженно. Ее звали Ангелина Федоровна. До оранжереи она работала озеленителем в каком-то дорожном управлении, где занималась посадкой деревьев, и о цветах имела смутное представление. У нее не было специального «цветочного» образования, и вообще никакого образования не было. Часто специалисты-практики в деле ценнее дипломированных теоретиков, но беда заключалась в том, что и к цветам Ангелина Федоровна относилась бездушно. Для нежных созданий она сохранила, как выразилась Галя, «свой деревянный жаргон»:

— Этот кустарник сдыхает, его надо выкорчевать и сжечь… Эту аллею надо ремонтировать…

Ирину с Галей мастер встретила с подозрительным прищуром — сразу почувствовала в них, дипломированных, опасных конкуренток. С каждым месяцем ее опасения возрастали, она постоянно была начеку и только и ждала от новых сотрудниц подвоха.

В оранжерее кроме ухода за цветниками приходилось носить из подвала ящики с луковицами цветов и корзины с черенками, пересыпать грунт из сгнивших ящиков в новые, сколоченные плотником — за день девушки сильно уставали, но это была приятная усталость, с оттенком гордости за свое красивое и важное дело. Первые месяцы Ирина ежеминутно рассказывала родным о «стеклянном доме», прихрамывая, танцевала по комнате и пела, а засыпая, видела красочный мир цветов, ощущала нежные запахи, легкий шелест, прикосновенье прозрачных бархатистых лепестков и сонная улыбка, как всегда, озаряла ее лицо.

Но постепенно красота оранжереи становилась все более привычной, без удивления, без тайны и волшебства; будничная, черная работа: прикопка, присыпка, рыхление, полив — все меньше оставляли времени на созерцание. Спустя два года о своей работе Ирина уже рассказывала без прежнего восторга, и если видела во сне цветы, то какими-то далекими, декоративными.

Ирине уже исполнилось двадцать лет, и ее все сильнее охватывали романтические видения; во сне она по-прежнему улыбалась, но уже по другой причине — представляла себя возлюбленной разных киногероев: Жерара Филиппа, Ива Монтана; эти возлюбленные часто менялись, но не потому, что Ирина была легкомысленной, а просто временами считала себя недостойной того или иного героя. В снах Ирина, конечно, видела себя не горбуньей и хромоножкой, а красивой, стройной девушкой, и не какой-то цветочницей, а фигуристкой, танцующей в ледовом дворце среди ярких полос света, или лыжницей, несущейся по склону горы вдоль заснеженных елей, и всегда любимые киногерои были свидетелями ее триумфа. Со звоном будильника Ирина не открывала глаза, не спешила возвращаться к реальности, а отчаянно цеплялась за последние картины уходящего сна, но они отодвигались от нее, на них наслаивались картины наступающих будней, и в полусне, случалось, Ирина-калека подходила к своему двойнику, фигуристке или лыжнице, и некоторое время девушки растерянно и смущенно рассматривали друг друга. Улыбки на лицах киноактеров уступали место гримасам недоумения… Ирина замирала, у нее приостанавливалось дыхание — она тревожно ждала, какая из девушек исчезнет, а какая останется. Но чуда не происходило, внезапно зимняя девушка превращалась в зыбкое расплывчатое изображение, которое начинало трепетать, как шелк на сквозняке, и постепенно растворяться. Ирина со стоном открывала глаза и от горечи чувствовала себя разбитой.

Теперь она работала менее внимательно — то и дело отвлекалась, вспоминала сновидения и заново переживала отдельные моменты; сны являлись важной частью ее жизни, они всегда были с ней, как далекий мираж, как несбывшийся праздник. Теперь и разговоры с Галей стали более откровенными — девушки уже не скрывали своего повышенного интереса к романтическим отношениям и, возвращаясь из кино, подробно обсуждали отдельные эпизоды, распаляли воображение, мучили души. А расставшись с подругой, Ирина погружалась в грустные размышления о своей судьбе и убедившись, что лишена многих доступных всем радостей, тихо страдала. Однообразная, ущербная жизнь и бессилие что-либо изменить временами доводили ее до глубоких приступов тоски. В такие дни, вернувшись домой, она сбрасывала одежду, не ужиная, бросалась в постель и плакала.

Осенью в оранжерее начиналась подготовка к зимовке: тюльпаны, нарциссы, гиацинты относили в подвал; кусты выкапывали, заворачивали в мешковину, опускали в торфяную яму и обкладывали навозом, чтобы корни не померзли; на территории цветника собирали поникшие, ломкие стебли, засохшие листья, опавшие соцветья.