Леонид Сергеев - Летние сумерки

На исходе дня мы остановились на водохранилище. Обосновались на песчаной косе, к которой подступал смешанный лес — в нем неподвижно стоял раскаленный, насыщенный запахами воздух, а с водохранилища тянул теплый солнечный ветер — мы как бы находились на стыке двух погодных условий. Стоило сделать десять шагов в сторону леса — и попадаешь в ароматную парилку, а подойдешь к воде — обдувает приятная струя. На противоположном берегу виднелись стога, и оттуда доносился запах свежескошенной травы.

Чуть в стороне от нас находилась спортивная база; там вдоль берега сновали узкие лодки «академички», в них загорелые гребцы ритмично махали веслами. А посередине водохранилища, на островах среди деревьев, стояли яркие палатки туристов, и над всей акваторией с писком носились чайки. Я мысленно поднялся на воздушном шаре и оглядел все это великолепие с высоты, и мне вдруг невыносимо захотелось с кем-нибудь поделиться увиденным. «Зачем все эти красоты, все мои открытия, если они только для меня одного», — внезапно пришло мне в голову, и, поразмыслив еще немного, я заключил, что именно мои друзья, люди моего возраста, моих взглядов, могли бы все это оценить по-настоящему. Мне вдруг захотелось, чтобы прямо сейчас здесь, на водохранилище, появились мои друзья, чтобы мы поужинали под бутылку наливки, а потом долго сидели у костра и разговаривали о всякой всячине.

Опустившись на землю, я подумал, что и моя «чемоданная» мечта — сплошная глупость, что основательный дом и назначение привычных вещей в нем — совсем не отвлеченное понятие.

Потом я пошел еще дальше: сделал вывод, что мне, сорокапятилетнему холостяку, пора обзаводиться семьей, и что крепкую семью, взаимоотношения надо строить, а не ждать, когда с неба свалится совершенная женщина, с которым будет полное единство душ, что как раз усилия в поисках общего, годы притирания и есть самое ценное в семейной жизни.

Я поделился своими мыслями с Челкашом и он полностью со мной согласился. Всем своим видом он дал понять, что даже не против моей семейной жизни, но при условии, что он, как друг, всегда будет на первом месте. В этом я, естественно, поклялся Челкашу.

В ту ночь мы спали в обнимку.

Утром мы подплыли к плотине около деревни Чигиринка. Подбадриваемый лаем Челкаша, я перетащил лодку и рюкзак через насыпь и подошел к крайнему дому — узнать, есть ли в деревне почта. Я хотел позвонить матери, узнать о ее самочувствии. Перед моим отъездом ее мучили головные боли, но я думал — виновата неустойчивая погода, и был уверен, что скоро все наладится.

Опрятный старик подробно объяснил мне, что почта есть, но закрыта, и надо искать Лену, которая и начальник почты, и телефонистка-связистка, и почтальон. Чтобы не нервировать местных собак, я наказал Челкашу сидеть около лодки, а сам пошел по деревне. Леной оказалась веснушчатая женщина лет тридцати; словно романтическая мечтательница, она сидела на крыльце дома и читала книгу. Я принял ее за дачницу и сказал, что разыскиваю Лену.

— Это я, — женщина поспешно закрыла книгу и встала. — Вам нужно дать телеграмму или позвонить?.. Сейчас открою почту, только возьму ключ.

По пути мы разговорились. Лена была родом из Чигиринки, закончила техникум связи в Минске, работала телефонисткой в Барановичах, вышла замуж, но семейная жизнь не сложилась, развелась и вернулась с сыном в деревню к матери. Лена быстро и искренне все рассказала о себе, точно выплеснула наболевшее. Она нескрываемо радовалась встрече с горожанином.

— …А здесь скукота. Клуб не работает, молодежи почти нет. Думала, пробуду зиму и снова поеду устраиваться в город, да так и осела. Уже четвертый год здесь…

Что меня поразило — с номером матери соединили через пять минут. Мать говорила совершенно больным голосом, просила приехать.

— Плохие наши дела, — сказал я Челкашу, вернувшись к реке. Мой пес обладает недюжинными умственными способностями, ему ничего не надо было объяснять, он все понял еще издали по моему лицу.

Развернув карту, я подсчитал, что до ближайшей железной дороги не менее тридцати километров. Проезжавший мимо на велосипеде подросток подтвердил это и объяснил, что в двенадцати километрах есть деревня Вязьма, откуда ходит автобус.

Челкаш выразительно посмотрел на меня, как бы говоря: это для нас не расстояние. Я стал сдувать лодку. Через полчаса мы упаковались и по пыльной ухабистой дороге двинули в сторону Вязьмы.

Уже через пару километров я почувствовал, как врезаются в плечи ремни увесистого рюкзака, да еще время приближалось к полудню, и от нещадно палящего солнца не было спасения: дышалось тяжело, все время хотелось пить. Я прихватил бутылку воды, но берег ее для Челкаша, поскольку он, хотя и брел налегке, жару переносил тяжелее: язык высунул, глаза полузакрыл. К тому же, я знал по опыту: ходокам следует прикладываться к воде в крайних случаях.

К счастью, начались перелески, а потом мы вступили в полосу многолетнего леса и смогли идти по теневой стороне. Но тут пришлось одолевать подъемы, и начали досаждать слепни и мухи — они так и слетались на мое взмокшее тело. И Челкашу доставалось — его эти кровопийцы прокусывали через шерсть. Когда показались крыши первых домов, мы уже порядком устали, но тревога за мать подгоняла меня, и я прикрикивал на Челкаша, чтобы не отставал.

В деревне было пустынно. Около колодца я скинул рюкзак, и мы с Челкашом напились холодной, до ломоты в зубах, воды. Потом подошли к автобусной остановке — разбитому колесами пятаку. Там тоже не оказалось ни одного человека. Я присел под дерево отдохнуть, Челкаш рухнул рядом. Вскоре нас кто-то окликнул из палисадника. Повернувшись, я увидел бабку, протягивающую кусок хлеба и две картофелины.

— Поешь, сынок. И собачке дай. Небось, проголодались.

— Спасибо, мамаша, — поблагодарил я. — Мы есть не хотим, просто устали.

— Издалече идете?

Я сказал и спросил насчет автобуса до станции.

— О, сынок, автобус будет только вечером… Да ты заходи, чайку попьешь. И собачку свою зови. Разморило ее, бедную, ишь с языка-то как капает…

Я еще раз поблагодарил, объяснил, что мы спешим, и попытался выяснить, каким образом все же можно добраться до железной дороги. Бабка сказала, что за деревней в поле работают комбайны и что они часто ходят в ту сторону, но недалеко, километров пять-семь. «Все ближе к цели», — подумал я, поднимаясь.

— Постой, сынок, нарву тебе яблочек на дорожку. — Бабка засеменила в глубь сада.

Потом мы ехали на комбайне, на высокой узкой площадке, подрагивающей от работы мощного двигателя. Этот грохочущий двигатель вселял в Челкаша невероятный страх, он все время пятился от него и наваливался на меня с такой силой, что, если бы не поручни, мы давно свалились бы с комбайна. Я обнимал своего друга, поглаживал, успокаивал. Дорога была в глубоких рытвинах, и нас так подбрасывало, что площадка уходила из-под ног. После особенно сильных встрясок комбайнер, симпатичный парень в промасленной ковбойке, оборачивался к нам и виновато улыбался.