Леонид Сергеев - Вперед, безумцы!

Мои ночные работы принесли плоды: я вылез из долгов и снял комнату в черте города, в Ховрино, то есть стал москвичом — пусть неофициально (с загородной пропиской), но все же.

В театре, кроме всего прочего, в мои обязанности входило оформление спектаклей в Щукинском училище, но это была не обязанность — скорее праздник. В училище я присутствовал на сценических танцах, уроках фехтования; среди студентов у меня появились приятели (впоследствии известные актеры), единомышленники, близкие по духу — в их веселом (почти карнавальном) кругу я провел самые прекрасные часы; только когда мы расставались, подступало что-то вроде горечи, какая-то тоска по моему несостоявшемуся студенчеству. И дело не в том, что я так и не получил высшего образования, а в том, что был лишен студенческой среды.

Вспоминается морозный денек, когда после дружеской попойки студенты «Щуки» затащили меня на арбатскую площадь, где наступившая «хрущевская оттепель» превращалась в анархию: развязная молодежь демонстративно распивала вино из бутылок, на полную мощь запускала магнитофоны с записями диких ритмов; вульгарно накрашенные девицы обмирали при виде «фирмачей», а фарцовщики приставали к этим самым «фирмачам», с надеждой приобрести какую-нибудь шмотку или пачку сигарет. И конечно, там были истосковавшиеся по свободе интеллигенты, которые радовались новым временам: декламировали ранее запрещенные стихи, продавали книги авторов эмигрантов.

С площади мы всей гурьбой завалились в Манеж на выставку польской абстрактной живописи, а потом каким-то странным образом очутились у поэта Игоря Саркисяна — лохматого громкоголосого «маэстро»; он сразу отобрал у актеров инициативу и ввел в наше безалаберное веселье серьезные ноты. Вначале, касаясь бурной арбатской жизни, отчеканил:

— Там сейчас сексуальный беспредел… Но ответственно заявляю: к порнографии проявляют интерес импотенты и маньяки. Нормальному человеку не нужны возбуждающие картинки… Нам, воспитанным на великой русской нравственной литературе, нельзя перенимать с Запада все, без разбора. Ценность нации в ее самобытности… На Западе не упустят случая заработать… только и думают о деньгах. В России говорят: «А ну их к черту, эти деньги! Всех не заработаешь. Лучше пойду на футбол». Это мне жутко нравится. Это, и русское дружелюбие (позднее Игорь написал прекрасную статью о дружбе в газете РТ и тем самым утер нос моим знакомым журналистам). Возьмите простую штуку — почтовый ящик. В России это весть от друга, поздравления, письма. На Западе — это страх: квитанция о штрафе, налоги.

Насчет выставки Игорь высказался еще категоричней:

— Чем больше толпа у произведения искусства, тем меньше индивидуальности, искренности в этом искусстве. Пример — массовая культура. Настоящие сильные вещи не могут нравиться всем — только тем, кто способен их оценить, кто поднялся до их понимания. И вообще сейчас надо обладать немалым мужеством, чтобы иметь собственное мнение. В компаниях только и слышишь: «Это гений, это гениально!». Существует определенный набор имен. Попробуй скажи, что тебе не нравится, сразу окрестят невеждой. Массовая культура оболванивает…

В экспансивной манере, размахивая руками и вскидывая шевелюру, «маэстро» прочитал нам отличную лекцию — я слушал его разинув рот.

И помню еще один день. Весенний, с безупречно синим небом. Накануне погода стояла ни то ни се, было недостаточно тепло, чтобы сбросить пальто, но и не так холодно, чтобы особо утепляться, и вдруг — солнце в полнеба, обвальное повышение температуры; на улицу сразу высыпало множество девушек в летних платьях.

Я вышел из училища в приподнятом настроении — только что закончил декорации и худсовет принял их на «ура!». Я решил прогуляться и направился в сторону кольца бульваров; дошел до Никитских ворот, смотрю — на углу странная девушка — топчется на месте, растерянно озирается, разглядывает номера домов; на ней — простенькое платье, кофта, берет и стоптанные туфли. «Какая-то провинциалка», — мелькнуло в голове и, не колеблясь, я подошел:

— Девушка заблудилась?

Она испуганно вздрогнула, но тут же робко улыбнулась.

— Ага! Мне сказали, здесь есть художественное училище.

— Училище есть, но театральное… Ты из провинции? Какое училище тебе надо?

— Я не знаю, — она не спускала с меня наивных доверчивых глаз. — А как вы узнали, что я из провинции?

— Хм, сразу видно, — я изобразил из себя многоопытного столичного волка.

— Я, правда, приезжая. Из Карачева. Слышали про такой городок? Это под Брянском.

Я пожал плечами и продолжил гнуть свое:

— Художественных училищ в Москве несколько, но везде огромный конкурс. Поступай в Калининское. Это в Подмосковье. Там всего двое на место. Ты занималась живописью?

Она замотала головой.

— Но люблю рисовать. В школе рисовала лучше всех.

Я усмехнулся, мгновенно вспомнив себя, пять лет назад.

— А вы художник? — она так и пожирала меня глазами.

Я важно кивнул.

— Работаю в театре Вахтангова.

— Здорово! — она восхищенно улыбнулась.

— А где ты остановилась? — спросил я, чтобы перевести разговор ближе к делу.

— У родственницы… А вы где учились рисовать? Расскажите. Пойдемте погуляем куда-нибудь в парк.

— Да нет! — я скривился. — Давай лучше купим бутылку вина и покатим ко мне. Покажу работы и расскажу что к чему.

Она замотала головой, потупилась, надулась.

— Как же так, сразу… Мы же совсем не знаем друг друга… Я думала, в Москве все воспитанные, а вы… — она часто заморгала, повернулась и перешла на другую сторону улицы.

А я пошел дальше на поиски новых приключений, посчитав эту встречу всего лишь досадной случайностью, которая не может испортить настроение. И невдомек мне, эгоисту, было, что минуту назад небрежно, походя, заронил первое разочарование в юную чистую душу.

Итак, в институт я не поступил, но уже жил в Москве, имел интересную работу и более-менее отчетливое будущее, и у меня было множество знакомых и даже три друга: Исаев, Чернышев и Мякушков.

Я выжил в городе, выстоял, начав с нуля. Наверно, при этом кое-что потерял (сердце-то, бесспорно, стало черствее), но все же пробился в одиночку, без всякой поддержки, мне никто не расчищал дорогу. Я сам себя сделал, сам научился видеть и изображать увиденное, и пусть достиг немногого, зато самостоятельно — этим, как мальчишка, горжусь до сих пор. Вот только сны не оставляют в покое — много лет не могу избавиться от наваждений — будто все еще не устроился в Москве. Никак не могу расстаться с пережитым, с собой бродягой в драной одежде… И что они лезут, эти сны?! Что им надо?! Куда от них деться?! Я давно немолодой человек, давно живу благополучно, спокойно, но горькие сны то и дело теребят душу: то ночую в подвале и по мне бегают крысы, то в меня стреляет охранник, то ловит милиция… Мои ночные стоны пугают домашних, соседи возмущенно стучат в стену, я просыпаюсь в холодном поту…