Фернандо Намора - Живущие в подполье

Это было в среду, Алберто. Когда-нибудь я расскажу тебе остальное, но не сегодня.

Я плохо себя чувствую.

Окруженный свидетелями своего ожидания, он уже примирился с этим полузаточением, закрытыми шторами, полумраком, отделяющим его от времени и от жизни, может быть потому, что каждый раз ему казалось, будто Жасинта, опасаясь недовольства Барбары, запоздает на несколько минут, а значит, нет смысла нарушать запреты хозяйки дома, бывшей жены горного инженера, которую соседи приветствуют, снимая шляпу. Он примирился с полумраком, с заточением, как примирится после с запоздалой и лживой лаской Жасинты. "Да, я задержалась, мой дорогой, но не говори со мной таким тоном!" — возмущалась она, теплые пальцы прикрывали ему рот, заглушая протест, пока он, побежденный, не кусал их, заставляя ее стонать.

Впрочем, в комнату Барбары он приходил уверенный, что встречи с Жасинтой скоро прекратятся, едва утратится прелесть новизны, привлекавшая ее в жалкой комнатушке, которую им сдавала женщина с ясной улыбкой, и надоедят насмешки над его слабостями, прикрытыми личиной суровости. Васко тоже оценивал их встречу как короткий, хотя и полезный эксперимент, который заставил его о многом задуматься, возможность риска взбудоражила кровь, пробудив от спячки, в стоячее болото его жизни и его отношений с Марией Кристиной был брошен камень. Опыт оказался столь же необходимым, сколь настоятельным было теперешнее желание прекратить его. Однако встречи продолжались и, возможно, будут продолжаться и впредь. "Стоит только начать, потом не остановишься" — эта фраза Озорио угодила прямо в цель и потому запомнилась Васко. Он так и не понял, какова была истинная причина прихода Озорио в тот вечер. Было уже поздно, они давно поужинали. Тогда много говорили о попытке фашистов завладеть Академией изобразительных искусств. Каждый завсегдатай кафе предлагал свой, единственно верный способ сорвать провокации фашистов, которых поддерживали, из сочувствия к ним или по указке свыше, два столичных еженедельника — глашатаи и ревнители интересов правящей верхушки. Это и послужило для многих камнем преткновения. С разгневанной прессой шутки плохи, все дорожили своим престижем, а газеты могли вас уничтожить в мгновение ока, создав вокруг вас заговор молчания или отозвавшись о вас с язвительной недоброжелательностью. Никто не хотел признаваться в своей трусости: с глубокомысленным видом обсуждали все новые стратегические ходы, избегая, однако, принимать решения в надежде, что решат другие. "Люди практичны, — говорил Сантьяго Фариа то ли разочарованно, то ли осуждающе, — один глаз скромный, другой завидущий, не стоит об этом забывать". И комедия выборов, подготовленная заблаговременно в редакциях лояльных к правительству газет и журналов, должна была вскоре состояться.

Озорио, который издали чуял измену и надвигающуюся бурю, вероятно, счел, что пора вмешаться. Теперь он не вылезал из кафе, на его высоком лбу залегли глубокие морщины, воспаленные веки опухли, он то и дело отвечал на заискивающие приветствия тех, кого беспокоил его суровый вид, не предвещавший ничего хорошего. Как-то Озорио появился на собрании кружка Васко. Его там ждали. Арминдо Серра, возвратившийся из Парижа, рассказывал о своей поездке:

— Я ходил слушать Сартра. Что за чудовище, друзья мои! Если б вы его видели! Я заметил, что он косит, и был в таком смятении, что упал на лестнице в амфитеатре.

— Надо было крепче держаться за перила, — проворчал Озорио.

Поэтесса Алда, пышногрудая дуреха, которая являлась на литературные вечера, когда ее выпроваживали из других мест или когда хотела с помощью Сантьяго Фариа повлиять на какого-нибудь издателя, не нашла в этом ничего остроумного: она пришла сюда с определенной целью и желала добиться ее как можно скорей. Забавные рассказы Арминдо Серры, как и надменно-снисходительный вид Озорио, раздражали ее, поэтому она бесцеремонно оборвала разговор:

— Прекратите паясничать. — И тут же, без всякого перехода, обратилась к Сантьяго Фариа: — Вы не могли бы достать мне переводы? Я совсем на мели.

— Сколько раз я тебе должен напоминать, Алда, что в издательствах сотрудничают постоянные переводчики?

— Но они сотрудничали там еще до того, как я родилась. — И вдруг, будто в припадке безумия, она вскочила, прокричала: — Любовь — это состояние души. Она не цель и не средство. А теперь посмотрим, как вы это переварите.

И удалилась, точно ураган, который неожиданно врывается в комнату, все переворачивает вверх дном и улетает, оставив после себя разрушение.

Лишь через несколько минут они пришли в себя. Серра раскрыл рот от изумления: "Да она совсем помешалась!" — и не испытывал ни малейшей охоты рассказывать, как прежде намеревался, о живописи Матье, о том, как Париж не знал, осуждать или приветствовать его рекламные афиши для "Эр Франс". Все понимали, что Озорио уже готов задать вопрос, которого ждал каждый, и что молчание для него как нельзя кстати, однако его опередил Релвас:

— А что вы скажете об этих фашистах от искусства?.. — и, не дожидаясь ответа, он поспешил уверить присутствующих, что ему по плечу любое геройство: — Подложить бы бомбу в здание Академии и покончить со всей их породой!

Заметив усмешку Озорио, которая недвусмысленно говорила о презрении к его отчаянному, но безрассудному порыву, Релвас умолк, углубившись в свои мысли, и продолжал кивать головой, точно марионетка, когда ее дергают за веревочку и она без конца соглашается с тем, что никому не известно и о чем никогда не скажет.

В голове у Озорио и в самом деле созрел план. Но он предпочитал, чтобы сначала высказались другие, хотя и не скрывал, что придает событиям большое значение. Озорио не пощадил даже Сантьяго Фариа, превозносимого собратьями по перу как образец гражданственности.

— А что предлагает наша славная столичная литература? Любопытно было бы послушать.

Сантьяго Фариа грыз трубку, в его светлых глазах сверкали искорки затаенного гнева, и казалось, сейчас он повторит одно из своих любимых изречений: "Всегда ненавидят тех, кто достиг того, чего мы сами хотели бы достичь" или "Когда человек приобретает известность, он становится врагом для своих друзей", — тем не менее он сказал с кажущейся доброжелательностью:

— Что я предлагаю? Почти ничего и почти все: твердость и благоразумие.

— Благоразумие? Этим меня каждый день пичкают за обедом. И знаешь почему? Чтобы я им пресытился.

Надоел этот Озорио со своим бессмысленным подстрекательством. Только Релвас, уже забывший о его оскорбительной усмешке, ликовал. Наконец настал черед Васко:

— А ты что думаешь?

Суровость Васко уважали. Даже Озорио, обращаясь к нему, сбавил тон, и Пауло Релвас приготовился слушать, опершись подбородком на руки.