Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

В глазах не круги — кружищи. В висках дробь. Уши вообще заложило. Сердце, что ли, для полноты картины выплюнуть?.. Из болота-то я, считай, огурчиком выпорхнул, а теперь… А туда же: молодой, молодой… Сидел бы уж помалкивал!

— Лёлька?.. Кричи ура, наверху мы… Уаааааааау…

Давай, Андрюх, упрись и выталкивай… ещё вершок хотя бы… вот!.. или два… а сколько это — вершок?.. ой, да бог с ним… толкай! ну? ну да, вот так вот… ещё…

Я выпихнул её на ровное и как был на коленках, так и свалился поверх. Типа одеялом побуду. Только у одеяла у самого нижняя челюсть места не находит, да и всё остальное ходуном… А радость моя, никак, опять сознание потеряла. Не отпущу! Чего бы ни стоило — не отпущу и всё.

Да уймись, тут она, с тобой, она ведь у тебя… ты какая у меня, а, Лёльк?

Лежим, дрожим, а нас листьями засыпает…

И поскорей бы — сугробом бы целым из листьев этих! Вали, осень, не жалей!..

Я до того обессилел, что просто обязан был вырубиться. Да нельзя. Раз уже од целый проспал…

Ну и чего теперь? — язык себе начинать по чуть-чуть откусывать, чтобы только… чтобы чего?

Я правда уже не знал, чего я сейчас больше — уснуть боюсь или хочу наконец проснуться…

Я знаю, и вы знаете: так бывает: за пару секунд успеваешь увидеть целую жизнь — чаще всего другую. Свою, но ту, которой не было. У этого феномена даже название специальное есть — быстрый сон. Я читал где-то, что он самый полезный. Что именно за эти секунды мозг успевает отдохнуть продуктивней, чем за остальные восемь или сколько-то там часов, которые ты дрыхнешь без задних ног и каких бы то ни было видений. Но вслед этому — быстрому — перенасыщенному грёзами и страхами — ты непременно просыпаешься. И пока силишься сообразить, там ты всё ещё или уже тут — в груди бухает, и жилы на шее готовы полопаться. Сомневаюсь, что можно называть это отдыхом, но это удивительно.

Я никогда не мог понять, как оно происходит.

Я мечтал улечься однажды и исхитриться засечь время непосредственно перед тем, как начнётся. В самый последний момент. Чтобы, выскочив оттуда, выяснить, наконец, — сколько. Конечно же, понимал, что подкараулить миг не получится — Гёте на смог! Потому что если такое смочь, почему бы не научиться заодно и отказываться от этой дополнительной жизни?

Вот и теперь я хотел провалиться в этот бесконечный миг лишь затем, чтобы поскорее проснуться. Но не здесь, а в грохочущем вагоне, который вёз меня год назад к Валюхе…

Уснуть и — да дьявол бы с ним — прожить этот год ещё раз. Каждую его мелочь, гадость каждую, и пусть в лицо мне снова тычется ствол, и даже Лёлька пускай опять будет убита. Я хочу! Настаиваю: повторись всё, но оборвись — там, на лучшей в мире, слишком короткой для меня, на целых полметра короче, чем нужно, боковой полке! И пусть я очнусь на ней распоследним на земле неудачником, мертвецом, притворяющимся, что живёт, гнусным вралём, сумевшим заставить верить в это всех вокруг — пусть! Слышишь, ты, там? Я требую.

Я понял, я знаю теперь наверняка — всё это неправда, наваждение, нет другого мира, есть только поезд, который свозит тех, кому тесно, в чёртов лес. Я согласен. Дай мне ещё один шанс, и я сам вытолкаю эту девочку из машины. Туда, к телевизору, в котором всё понятно и преопределено, и то мы натягиваем греков, то они нас, и, может быть, тогда она выживет? Ты слышишь? Я готов. Я твой. Только дай мне сейчас уснуть и проснуться!

И не знаю, помог ли кто, нет ли, но мне повезло: я уснул. И всё началось сначала…

Утро… вокзал… братан на новеньком внедорожнике («зацени? — волосато!»)… д о ма… топоты, шуточки, опять зацени, опять волосато… по граммулечке… и всё равно едем… за рулём Лёлька… Анькин крик: смотри, заяц, заяц!.. подбрасывает… ведёт… ничего не помню… когда прихожу в себя, уже никого, кроме нас с нею… вылезаю, вытаскиваю, подхватываю на руки и бегу… кругом сад… деревца в извёстке… бегу… бесконечный сад… и снова болото и жижа… и гора… почти отвесная, но лезу… и её тяну как куклу… и треплюсь как заведённый: про горчичники, автобусы, чайники, недописанные романы… считать не пересчитать…

И каким-то фантастическим уже усилием воли я заставил веки подняться: с поездом не вышло, я был на том же бугре, всем своим центнером придавливая не подающую признаков жизни Лёльку. Откинулся навзничь.

По перевернувшемуся вверх ногами склону — ногами же вверх — приближалась необыкновенно стройная женщина с распущенными, плывущими за нею бурунными волнами волосами. В тунике полупрозрачной — чисто весталка, какими я их всегда и представлял.

Неужто Богородица?

Господи! Ну вот почему непременно богоматерь-то?

Что уж это такое: чуть кому видение — так сразу и она!

А может, это мама моя? Или — бабушка… Или вон… Зайка, ты, что ли?.. Ты уходи, Заинька, тебе тут не надо. Давай уж как-то дальше сама. Видишь ведь — Она. У меня Она. ОНА у меня…

— Какие люди! — я узнал бы этот говорок из миллиона: Томка.

Живая. Во, что называется, плоти. Подошла, уселась рядышком:

— Савсем ухайдакал битюх? — акцент как у карикатурной Наташи Королёвой.

— Ты что, дура?

— Та сам похляди: не дышит ведь! А шо ж тахда с ней?

— Застрелили её.

— Ааа… А хто?

— Это долгая история… Я.

— Ааа… А чево за сабой таскаешь? Закапал бы?

— Я тебя сейчас закопаю! Не видишь, что ли, живая она.

— Ааа… Тахда конешна… Тахда тащи…

— Ты-то здесь откуда?

— Та за табой я, чево непонятнава? Кончилось же всё, вот и пришла.

— Тома, — я в который раз поразился её непосредственности; она всё-таки прелесть какая глупая! — Ты это… просто помоги мне встать. Идти нам надо…

— Хоспади! Не нахадился ещё!

— Надо, — объяснять ей что-нибудь не имело смысла.

— А хочешь я с вами пайду?

— Зачем?

— Как зачем? Шоб с тобой!

— Со мной как раз ни к чему.

— Шо так?

— Не люблю я тебя, Том.

— Ой скажите — не любит! А хто всю весну клеил? Не ты?

— Не я, — боже, какая дура, — Палыч это был. Антоха…

— Та хватит уже придуряцца! Не было никакова Антохи, ты Палыч-та, ты. К ней подступить робел, вот ко мне што ни ночь и мотался, про запас держал, хитрюга!

— Да нет, Том, путаешь ты…

— Я путаю? Та я может от тебя беременная давно! Забыл, да? А он бьёцца уже, на сам послушай, — и схватила за руку, и к животу.

— Прекрати! — отдёрнулся я.

— Ну и нечева прекращать, вставай давай, хватай свою сикуху и пайдём патихонечку.

— Куда, Том?

— Та есть места, пойдём… А за неё не беспакойся, я ей худова не сделаю, а паправицца, мы её Лёньке вон атдадим, им как раз…

— А если не…

— Паправицца-паправицца! Бачишь пятнышко? — и нежно погладила Лёльку по груди, где отметина.

— Ну и при чём здесь? И у меня такое же… было.