Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

Я чувствую это, всей кровью внутри холодея:
в несказочной местности, в серой, как век, тиши
она в чудеса не верит, но ждёт чародея,
и хоть ты топор ей на голове теши.
Так редко бывает. Чем дольше живу, тем реже.
Но вот же она — триединая, как в трюмо:
и мерить не отмеряет, и резать не режет,
сидит у окошка и ждёт, что придёт само.
Стекло слюденеет, расплывчатость мира бесит,
кидает то в жар, то в озноб, то в калашный ряд,
и душу не то колбасит, не то принцессит,
хотя о душе такими не говорят.
Охота невесть чего, но давно и внятно.
Иль весть, но не слишком внятно и лишь вот-вот —
неважно. А важно, что как-то на сердце ватно
и больно, как будто кто зуб из него рвёт.
И йод не берёт, и силы даёт идея
не дёргая бровью и не шевеля рукой
и в чудо не веря хотеть-таки чародея.
Я чувствую это всей кровью — я сам такой.

На печи тридцать лет как три года
с безупречным таблом доброхота.
Видно, просто такая погода,
что и с печки слезать неохота.
Камень тёпл, чугунок полон каши,
и досуг околачивать груши.
За окном воют волки и ваши:
лежебока ты, горе-илюша,
ничего-то не высидишь, сидя…
Это, видно, планида такая —
жить, за всё-то себя ненавидя
и во всём-то себе потакая.
И, не ведая большей печали,
чем тщета верещать из-под спуду,
до звонка, до конца — как в начале —
я лелеял, лелею и буду
этот взгляд исподлобья торчащий,
жерновов жизнелюбия скрежет…
Навещай меня чуточку чаще.
И вини хоть немножечко реже.

Он волшебничал в году четыре дня —
два вообще, а остальные для меня.
Миру летом помогал, а мне зимой.
Или просто так привиделось самой?
Потому что почему-то в холода
я всегда была одна. Почти всегда…
Потому что, если вьюгою в окно,
остается лишь мечтать в окошке, но
он, чудила и немножечко нахал,
вдруг своею этой палочкой махал,
и мистически теплело в двадцать пять.
И хотелось, чтоб опять, опять, опять…
Так летели декабри и январи.
Я капризничала: господи! наври,
что колдуешь не для всех, а мне одной!
Но метель сменялась новою весной,
и в сезонном его цирке шапито
я по-прежнему была никто в пальто…
И всё лето — ля-ля-фа да тра-ля-ля —
он мне слал полёт валькирий и шмеля,
и чего-то из Христа-Суперзвезды…
А мне было так конкретно до нуля,
что плоды его интеллигентской мзды
собирались в штабеля, не шевеля…
Вот скажите, интернетские волки:
почему выходит так, что вас — полки,
а мне, неженке, уже который год
нужно только чтобы этот идиот —
пусть не дважды — пусть хотя бы раз в году?..
Ой, да ну его, проклятого…

Знаки, указатели, меты,
жалящие жалостный разум —
жаркие, как хвост у кометы,
но неразличимые глазом
боги всеязыческой веры,
жертвы вседовлеющей сути,
призраки, манки, полумеры,
всполохи восторженной взмути,
капелька воды недопитой,
растворённой вдохом, летучей…
Что-то происходит с орбитой —
магия? намеренье? случай?
Чувство народилось и дышит:
зиждет и себя ж ненавидит…
Слышащие слухом — не слышат.
Видящие взором — не видят.

Что утра, что вечера — вечно восемь…
Что вчера, что завтра — один хрен…
Это осень, милый мой, просто осень —
идеальное времечко для катрен.
Это бабам она как отрыжка лета,
а тебе, болезный, опять страда.
Нет поры разлюбезнее для поэта
рыбку рифмы вытаскивать из пруда.
И опять садок твой к рассвету полон —
ах, какая будет к утру уха!
И ты будто бредёшь по холмам и долам
под распевку первого петуха,
волочёшь до хаты стишков полпуда.
Но в сенях тьма и в светлице мрак.
Лишь следы беспробудного с музой блуда —
снова ты не того наудил, дурак!
Это значит, приятель, готовь снасти,
рой червей, а не сыщешь червей — рой слов,
и ступай обращать свои горе-страсти
в ночь-полночь хоть в какой-никакой улов…
И он вновь, что старик из известной сказки —
без подсказки и торга, гоним мечтой
в час, когда не рыбачащим дарят ласки,
прёт к пруду за добычею золотой.
А уже морозец, и хрусток клевер,
и промёрзла на все пол-локтя вода.
Это ж осень, милый мой! — осень, север…
Чудо-рыбки не вытащишь без труда!
И покуда он место для лунки ищет,
уж колотится рифмы карась об лёд…
Может, это последний октябрь, дружище?
Или предпоследний — как бог пошлёт…

говорила:
говори, где проиграла?
я умру — и ты умри; и умирала,
и я пил отраву с губ и падал рядом —
глупый труп, влюблённый труп,
спалённый ядом
громогласного вранья
под ясным небом…
или это был не я,
а я и не был?
а она — она
зачем-то, почему-то
острие веретена через минуту
в пальчик — тюк,
и — трюк ли это, волшебство ли? —
вдруг по собственной, а может, против воли,
оживала — не краснея,
не стеная…
а что дальше было с нею,
я не знаю.

а помнишь мы стали другие
и дёрнулись, как на манок
а помнишь лежали нагие
покорно сплетению ног
и губы твои были близко
и пил я с них шёпот и пыл
и ты мне была одалиска
и я тебе вроде бы был…
а помнишь ты плакала после
от счастья едва не навзрыд
и я как юродивый возле
отчаян, лохмат и небрит
корил себя каялся клялся
ну помнишь же помнишь тогда…
и снова и дальше влюблялся,
хоть кажется дальше — куда…
и нежность вострее кинжала
буравила наши нутра
и тыща мурашек бежала
по фронту и тылу бедра
что в тысячный раз означало
на тихом наречии тел
ах как же я долго скучала
и ох до чего я хотел…
мы всё ещё в этом июле
в прохладном рассветном тепле
и я говорю а люблю ли
я что-то ещё на земле
вот так же светло и понятно,
и чисто и чаю и чту
мечту окунуться обратно
в святую твою наготу…