Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

Бывает, вздыбишься и выбросишь
из памяти и с небеси.
Ведь там, где нету, — и не выпросишь,
как жалостливо ни проси.
Не то наоборот: артачишься,
выскабливаешь от грязна…
А коли есть — уже не спрячешься.
спросите страуса, он зна…

…и душа моя летела
над распятой мостовой,
и размахивала телом
у себя над головой,
и увиливала в пьянство,
и гори оно огнём,
и как чепчики в пространство
улетали день за днём…
и у той, что всех дороже,
чей я помнил каждый вздох,
не хватило той же дрожи,
от которой я издох…

…и куда мне прикажешь
девать эту нежность,
которой уже вагон? —
непродажную
и непослушную нежность,
разбуженную однажды —
неизбежную,
ныне неспешную,
ненасмешливую испокон
нежность,
неотличимую ни от тоски,
ни от чёртовой жажды…
и зачем мне писать
и думать, и чувствовать
что-нибудь там ещё,
если всё существо
переполнено ею — ею одною?..
и всего страшнее —
ну что за неисповедимое волшебство! —
это напрочь невидимое,
временем неповредимое вещество
не способно овеществиться,
и я вою…
и я ною…
и делаюсь зверем,
и мы не верим,
что этот вот — тоже я:
всё — на кон,
на красное,
неразнообразное,
всё — на слово…
и мне прекрасно —
мгновенье, и два, и снова —
бизон, свинья,
тигр, баран, обезьяна, собака, змея
и опять — дракон:
весь зодиак и весь зоосад
и, отматывая назад,
я коротко праздную —
долго горюю,
и не дано иного…
и я говорю:
это, может быть, ты —
я не знаю ещё, я тщусь,
но, может быть, это ты —
я впервые в жизни боюсь признаться:
ты —
шанс поквитаться
и с ощущением пустоты,
и с невезением — в первостепенном —
да, господи: просто в главном!
не средство отмщения,
а — вообще:
вообще — понимаешь? — ты:
как возвращение
и воплощенье
юношеской мечты
жить извращённо и одновременно
в выдуманном
и в явном…
время тикает,
время — другой,
а всё-таки тоже зверь:
зверь, не знающий лжи,
зверь навсегда,
зверь изнутри —
продлевающий,
но и одолевающий
заснеженность
и безбрежность…
задуши моё сердце,
выпотроши и изжарь
или свари,
и сожри — в одиночку!
не торопясь, по кусочку —
но только скажи:
куда? — ну куда мне девать теперь
мою тихую
дикую
нежность?

Море воет горевое —
даже на море весна.
Я забыл, что значит двое.
Одинокая сосна
на утёсе надо мною
из скабрёзного стишка.
А над нею проливное
небо — нежностью больное,
и до бездны полпрыжка.
Было мило — стало пьяно,
дыбил бред — надыбал брод
на задворках океана
у босфоровых ворот.
Было присно — стало ныне,
поменялись полюса.
Где иконы? где богини?
самогон на анальгине —
та же божия роса.
Ты, наверное, волшебница,
премудрая краса,
перламутровые гребни
собирают волоса…
Дай мартини, а не яда —
водка яд, а я живу.
Ну и что, что без пригляда?
Ты прости меня, наяда,
я с тобой не поплыву.
Чур без ох ты и без ух ты,
без етит твою и мля:
околоток этой бухты —
вот теперь моя земля!
Кирка (вспомнил), здесь мой берег,
поздно даже плыть домой:
не до рун, не до Америк —
всё осталось за кормой.
Впереди совсем немножко —
мимолётная как тень
солнца рваная дорожка
на закате в ясный день
по соленой ряби, рыбы
склизкий запах на блесне…
Что Магрибы и Карибы? —
тут со мною, как во сне
отдаления, сближения,
побеги за буйки,
огоньки воображенья,
звёзды, луны, отраженья
и другие маяки…

Ой разбогатею, да куплю рубашку,
да пройду в рубашке по селу, —
словно к Прометею Любку али Дашку
повлекёт, что пущенну стрелу.
А у Любки губки, а у Дашки ляжки,
только мне на это наплевать —
зырьте, душегубки: ишь, в какой рубашке,
уж найдётся с кем погулевать…
Изо всех окошек шёпот с матюгами.
Топот сапогами из-за всех ворот:
мол, идёт, дурашка, босыми ногами,
но зато рубашкой хвастает, урод!
Ну а как не хвастать, коль краса такая? —
голубая да с воротником!
Прикупил и баста, и хожу сверкаю,
типа, а я с вами не знаком.
Так-то я не гордый. Даже компанейский,
и не вам, козлам, меня честить.
Только по убогой логике житейской
надобно и пыль в глаза пустить.
Дескать, ну, подлюки: ладно? не кургузо?
То-то! Всё при всём и все дела.
Встану руки в брюки, оттопырив пузо,
аккурат у радиоузла.
В смысле — эй, миряне, али кто в обиде?
подходи-завидуй: накопил
и заместо дряни в шёлковой хламиде.
Я ж за этим делом и купил:
не бравады ради, а всего лишь дабы
знали, что не больно-то впитой…
Ой осатанеют олигаршьи бабы,
увидав меня в рубашке той.
Ой глаза прищурят, ой губу закусят
как молоковозка удила.
Ой наманикюрят да поверх набусят,
чтобы жизнь-то мимо не прошла.
А я мимо, мимо теремов-хоромов —
мне их небоскрёбы нинакой,
я ж и так любимый — я ж Андрюшка Громов,
а не прохиндеевич какой.
А вослед всем стадом, целою гурьбою
пальцем тычут, языком метут:
нараспашку, падла — верно, с перепою,
ноги бы повыдергать… И тут —
всласть нарисовавшись, понатешив душу,
как ольха опавшую, свою —
от греха облаю крайнюю кликушу
и пойду до хаты на краю.
В шифоньер повешу маркую рубашку,
мамкиного схарчу пирожка,
выкурю цигарку, да про Любку с Дашкой
сочиню бесстыжего стишка.
А к утру обратно сделается скверно
и опять захочется поддать:
это ж как же надо обнищать, наверно,
чтобы о сорочке-то мечтать!

Когда я стану немножко старше,
слегка добрее, чуть-чуть умней,
я обвенчаюсь на секретарше
и забурею на склоне дней.
Я буду ей диктовать лениво
да эротизьмом одолевать.
Она мне — кофе варить и пиво
попутно с клизмою подавать…
Мы понасадим в горшки гераней,
ведя беседы про прелесть взгод.
Мы с нею встретим маразм мой ранний
и День Победы, и Новый Год…
Ах, секретарша — мечта поэта
днём и в ночи — для любых атак…
Она ж умеет и то, и это,
и не фырчит, коли что не так…
Она полезнее всякой музы —
не по научке, так по уму.
А эти — сучки… им только б узы…
Чего ж я раньше-то, не пойму?..
Живу-быву как какой-то Гаршин —
ищу-свищу неторёный путь…
Эх — обвенчаюсь на секретарше!
Как Достоевский какой-нибудь!..

Познакомьте же меня кто-нибудь
с одинокой спокойной женщиной —
без судьбы с бронебойной трещиной,
без голодного эга до небу…
Я такую хочу — свободную,
а по-вашему, первую встречную,
веком нынешним не искалеченную,
или попросту старомодную.
Чтоб открытая — а не пошлая,
чтобы умная — да всё шуточки.
И глядела при этом в туточки,
а не пялилась тупо в прошлое…
А ещё хочу — ну, пожалуйста! —
чтоб она в полушалок куталась…
Я шепну ей: как всё запуталось,
и она мне ответит: жалуйся…
И схоронит меня под мышкою,
и укроет — всего — ладошкою,
и свернувшись под мышкой кошкою,
я опять обернусь мальчишкою.
Жизнь моя! Из чего ты сплавлена!..
И обронит моя любимая:
трудно верить, когда исправлено,
нужно верить в непоправимое.
Да, прохнычу я, да, красавица,
да, хорошая, да, любезная!
А как мне-то черкать не нравится!
А как я-то устал над бездною!
И почнётся лихая исповедь —
что кампания или баталия…
И получится вознеистоветь,
и тем более, и так далее…
И её — по-любому смелую,
а по-моему просто сладкую,
я за пару недель сделаю
слезомойкой и психопаткою…