Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

С молодостью обстояло чуть проще.

Слишком юная она при довольно зрелом мне — ещё не беда, лишь повод для улюлюканья княгинь Марь Алексевн. И тут нам повезло: княгинь вокруг не наблюдалось. Хотя представить галдёж, воскресни они на минутку, особого труда не составляло.

Вы, кстати, не задумывались о том, что если сжечь библиотеки, разбомбить концертные залы с музеями, а заодно проклясть кинематограф, как основной рассадник насилия и разврата, от нашей с вами культуры останется лишь громадный перечень табу. Да уточнительный список мелких суеверий, переступать через которые, конечно, допустимо, но себе дороже: «Дяденька! Эти грибы есть можно? — Можно, только умрёшь»…

Например, тринадцать человек за столом — вроде и не табу, но ни в какие же ворота! Спасение одно: ставить лишний стул, четырнадцатый прибор и подкладывать невидимке салаты и горячее как живому.

И скажите, что источник этого бреда не дремучее невежество, против которого и пытался я восстать своим романом, ибо верить в спасение ленивой и праздной души не то же самое, что бояться просыпанной соли и пустых вёдер навстречу…

Я знал человека (писал я), проснувшегося однажды в вывернутой наизнанку футболке и в отчаянии, не позволившем подняться и поехать на работу… Знал мужика, вырывавшего у меня бутылку, только чтобы не дать разлить с левой… Парня, который целую ночь не курил из-за того, что зажигалки под рукой не было, а от свечи нельзя… Я помню молодую маму, хранившую на антресолях прабабушкину ржавую подкову (не прабабушкину, конечно — лошадиную) — очень уж ей хотелось ворожейного счастья… Встречал очаровательных и на редкость хлебосольных людей, готовых убить всякого, кто осмелится засвистеть в их дому… Знался с доктором технических наук — жутким пошляком и насмешником, то и дело сплёвывающим через левое и стучащим по дереву… Могу перечислить десяток знакомых, наотрез отказавшихся справлять сорокалетие — цифра пугала… Наконец, я вот этими самыми глазами видел, как очень пожилая дама с очень тяжёлыми сумками в руках, чудом сохраняя равновесие, неслась прочь с тротуара по жидкой грязи наперегонки с насмерть перепуганной кошкой, чтобы не дать той успеть похерить её дороги.

Я люблю вас, люди!

Со всеми вашими слабостями и чудачествами, я всё-таки безумно вас люблю, но станьте же и вы, наконец, чуточку взрослее! Не нужно бояться грома: убивает не гром, а молния…

Наше с Лёлькой намерение соединиться в табели покойных марьалексевн проходило как преступление против детства, а значит — табу. А табу вещь безжалостная. Табу никогда не потому что, а — вот так вот и всё: та-бу! низь-зя! в принципе! низьзя и ша! как с тем же, прости господи, богом: он есть и никаких! баста и аллес! а рассуждать и сомневаться — снова табу. Замкнутый, то есть, круг. Очень удобно, когда аргументов не хватает.

Мой же аргумент был проще репы и совершенней второго закона механики: если самостоятельный человек с косичками для себя решил, а другой, с трижды уже сменённым паспортом, не находит в этом ни идиотизма, ни пошлости — почему нет?

Иметь, простите, или не иметь — вопрос отдельный и рассматриваться будет, когда назреет, в порядке живой очереди. Поймите вы, наконец, разлюбезные княгини: иногда людей тянет друг к дружке не только затем, чтобы совокупиться! (Ключевое здесь не «совокупиться», а «не только»). Хотя… Всему, повторяю, черёд. И этому, видимо, тоже. И не нужно круглить глаз и орать: соли нюхательной мне, пожалуйста, соли, тут такое!..

Какое тут?

Конфуция родила шестнадцатилетка.

От семидесятисчемтолетнего супруга.

И н а тебе — не кто попало, Конфуций!..

Мать Гоголя отвели под венец в четырнадцать…

Или: мой Ваня младше был, мой свет, а было мне тринадцать лет! — а?

Энциклопедия, между прочим.

А сколько самой Тане в минуту передачи письма со знаменитым «я ваша» было, помните? — да ровно столько же — тринадцать. Совсем как Лёльке прошлым летом. И вдвое взрослый Евгений увильнул, не стал. И не мы ли с вами ещё и фырчали с учительской подачи: вот ведь чёрствый человек! вот лишний!..

А Пушкин бы стал!

И чёрта с два кто осмелился бы его упрекнуть. Хоть сегодня, хоть тогда.

Судите сами: Онегин, отказав одной влюблённой девочке (а Татьяна в каждой строке — девочка и только), не находит ничего стыдного в том, чтобы тут же флиртануть с её младшей — никак, то есть, не старше двенадцати, сестрицей. И заметьте: не он один — никто в целой зале в этом ничего вызывающего не видит!

Кроме несовершеннолетнего же по нынешним меркам Ленского…

А то давайте Наташу Ростову вспомним, в те же самые тринадцать годков лезущую с поцелуями к гусару…

Или Джульетту, тайно принимающую по ночам гормонально взвинченного пацана…

Ничего, выходит, страшного?

Или о времена, о нравы?

Когда надо — акселерация, когда нет — о времена…

Вся табуированность, повторю, от церковных догм. А что не от них — нет, братцы, в том-то и дело, что не от какого ни от дьявола — от здравого смысла. Хотя с поповских позиций он и есть генеральное зло…

Мой же здравый смысл подсказывал, что девочка, сутками толкующая о своих чувствах, страдающая от них и способная внушить ответные — не такая уже, видимо, и девочка.

Где эта граница прописана? В загсе?

Так нет больше загсов.

А нет загсов, нет и границ.

Кроме тех, что человеческого звания лишают.

А ежели кто считает, что я им пренебрёг — я ведь, извините, в морду не только получать умею, я и сам пока заехать могу. За такие-то подозрения.

Поймите вы: я всего лишь живой человек. Всё ещё живой. С глазами, ушами и сердцем, в которое рвётся своим сердчишком другой замечательный человечек. И о чём эти сердца договорятся, не ваше вахтёрское.

Не с отчаяния же Лёлька глаз на меня положила — имелся у неё выбор.

И она выбрала.

А что касаемо моей корысти…

Вы всё ещё не в курсе, чего взрослые мужики хотят от молоденьких женщин?..

А вот и нет: совсем не того же. Отношение к сверстницам с годами, увы, меняется. Мы сами не успеваем заметить, как они становятся (или не становятся) источником прежде всего заботы и снисхождения. Это не хорошо и не плохо — просто это так: с годами нам снова и всё отчётливей хочется мамы. И кому занять её место как не той, что клялась когда-то быть рядом и в горе, и в радости, а значит, и в этой инфантильной слабости тож?..

Но юных — юных мы привечаем иначе…

Давайте так: люди (ну хорошо: не люди — мужчины) вообще не шибко моногамны. Настоящие однолюбы уникальны, и дай им бог здоровья и всего остального. Большинству же везёт меньше. Аппетит космический, а рацион чего-то жидковат. Вот и ищут. Тайно или явно. Результативно или нет — ищут. А поиски порождают варианты. И значит, как ни крути — кастинг. И в первом туре двадцатилетняя стройняшка почему-то просто-таки вчистую выигрывает у подштукатуренной сорокалетней стервы. Правда, уже во втором может выясниться, что внешность обманчива, и которая стервозней, ещё вопрос. Но любят мужики глазами, во что бы кто из нас ими первым делом не стрелял. Так что не мы нимфеткам фору даём — природа. Но экстерьер не главное.