Мишель Фейбер - Дождь прольется вдруг и другие рассказы

— Ну раз нынешняя ситуация тебя так напрягает, — заметила Фэй, — то давай, твори!

После этой беседы Мортон окончательно убедился, что у него нет союзников. Он был один-одинешенек, на краю света, среди чуждых ему по духу людей. Надо срочно попробовать еще разок позвонить Чарльзу.

В пять часов, как только на Теин упали долгие светлые сумерки, город затих. Только пестрые ватаги подростков терлись около точек быстрого питания, над ними витали сигаретный дым и непрерывная ругань. Они жаловались, собственно говоря, на те же самые обстоятельства, которые раздражали Мортона Краусса, только с шотландским акцентом.

— Делать-то здесь совсем не хрена, — говорили они.

А еще:

— Жду не дождусь, когда свалю из этой долбаной дыры!

И наконец:

— В Дингуолле-то, говорят, скоро «Бургер кинг» откроют!

Вдалеке, у них за спиной, поверхность Дорнохского залива отливала золотом, и сотни морских птиц вились над коньками древних крыш. Джун и Фэй стояли на окраине города, издали взирая на заброшенное кладбище. Они как на ладони видели Ника Клайна, хотя их от него отделяли несколько сотен ярдов; чистый воздух и девственный пейзаж, казалось, приближали далекие предметы, словно обратная перспектива в росписях средневекового алтаря.

— Он совсем не шевелится, — сказала Фэй.

— И тем не менее он счастлив, — сказала Джун.

Ник сидел среди надгробий, лицом к полям. Он сидел так уже несколько часов.

— Пойдем погуляем, — предложила Фэй.

— Ладно, — сказала Джун. — Но только не в сторону Ника. Он наслаждается одиночеством.

Две женщины, не говоря больше ни слова, двинулись вдоль взбиравшейся в гору дороги, которая вела к Инверу. Не прошли они и нескольких шагов, как Теин резко оборвался, и начались бескрайние пастбища. В сравнении с их просторами и с вершинами гор женщины казались двумя крошечными существами. Они и сами почувствовали свое ничтожество, свою малость, но странным образом это чувство помогло им преодолеть одиночество, почувствовать себя ближе друг к другу. Если бы кто-нибудь посмотрел на них с вершины холма, он бы такими их и увидел: не случайными попутчицами, какими они были еще прошлым вечером в аэропорту, а двумя приятельницами, соединившимися по собственному желанию.

По дороге Джун посмотрела на Фэй и заметила, что у той из-под выкрашенных в каштановый цвет волос выбивается одинокая седая прядка, что на ее стройной шее виднеется длинный шрам, похожий на зловещий след ножа, а еще — что у нее красивая линия рта и зовущие глаза. Фэй восхищалась почти сверхъестественной видимостью, характерной для ранних сумерек: каждый камешек на дороге, каждый кустик травы были такими отчетливыми, словно контуры специально обвели черной тушью, словно весь этот пейзаж был одной огромной картиной, исполненной с невероятным мастерством. Затем Фэй скосила глаза на Джун и увидела, что ее лицо прописано с той же самой четкостью: на нем отчетливо рисовались все морщинки, уже существующие и те, которые только появятся в будущем, иссякшее человеколюбие, не до конца вытравленный идеализм, страдание, причиняемое избытком внутренней энергии.

Это были еще маленькие и слабые намеки на сближение, но за ними последовали другие. Обе женщины одновременно обратили внимание на безмолвие горных вершин, на ничем не нарушаемый покой небес и на сходство своих физиологических реакций. У обеих было ощущение, будто их мозги и кровь внезапно очистились от всех пропитавших их ядов, от смертоносных миазмов Нью-Йорка, от шума, производимого автомобилями, телевизорами и десятью миллионами озлобленных людей, и будто вся эта отрава, превратившись в жалкие облачка ионов, улетучилась, растворившись в бескрайнем небе.

Погуляв около часа, они дошли до свежевспаханного поля. Рядом овцы, стоя в ботве огромных турнепсов, жевали ярко-белые корнеплоды. Казалось, их шерсть светится. Джун и Фэй остановились.

Появилась молодая женщина с дочкой; они шли им навстречу, в сторону Теина. Девочка подбежала к ограде из колючей проволоки и сняла с нее клок овечьей шерсти.

— Да сколько еще ты будешь подбирать? — пожурила ребенка мать, кладя шерсть в оттопыренный карман фиолетового пуховика. — Что ты из нее собираешься сделать?

— Овцу, конечно, — сказала малышка.

Этот короткий разговор навел Джун Лабуайе-Сук, когда они с Фэй продолжили прогулку по полям, на размышления. Она не думала об искусстве с самого утра, но тут у нее забрезжила идея нового шоу, которое могло бы называться «Воспроизведение»… нет, «Восстановление»… нет, еще лучше, «Воссоздание овцы». Она могла бы приобрести у мясника различные части овечьей туши и снова сложить их вместе, предварительно засунув в чехлы для автомобильных кресел и в тапочки из овчины. А может, разложить части туши порознь и поместить рядом с ними надписи, приглашающие посетителей самостоятельно собрать из них овцу? Так это будет более провокационно. Или вообще обойтись без текста. Пусть критики сами соображают, что к чему. Действовать надо осторожно — с мясом уже устраивали много перформансов, и ей нужно любой ценой избежать сравнения с этими идиотами, что суют публике прямо под нос гниющую падаль. Может быть, запечатать мясо в пластик… жидкое оргстекло… можно трогать, не испытывая отвращения… словно блоки «Лего», с которыми играют дети… такой конструктор из серии «Собери сам»…

Течение ее мыслей прервал неожиданный звук: Фэй плакала.

— Что стряслось? — спросила Джун.

— Из меня никогда не получится художник, — простонала Фэй, глядя на феноменальный закат. — Даже если я буду жить миллион лет.

Джун, не зная, что на это сказать, снова посмотрела в сторону овец.

— Беее! — проблеяла одна овца, и Джун внезапно поняла, что вся ее затея с «Воссозданием овцы» — действительно совершенно пустая, когда на свете существуют такие животные, как овцы, принадлежащие к совсем иному, чем она сама, биологическому виду и обитающие в таком уголке планеты, куда она запросто могла бы никогда и не попасть: в Альтернативном центре мира.

— Брось! — сказала она, кладя руку на плечо Фэй. — Лучше пойдем поужинаем.

Через час они уже сидели в гостинице, удивляясь неудобоваримости шотландской пищи и мечтая о Нью-Йорке.

На следующее утро в банке их ждала хорошая новость: перевод, который, как убеждал Джун банковский менеджер, «так просто не проскочит», тем не менее взял и проскочил. Менеджер даже порывался извиниться перед художницей за подобную неожиданность. Деньги прибыли. Художникам пришлось провести в горной Шотландии всего лишь сутки. Автобус отвезет их в Инвернесс через час, к вечеру они окажутся в Эдинбурге.

Джун и Фэй за ночь отлично выспались, поскольку каждой досталась в пансионе целая комната: Мортон и Ник ночевать так и не явились. Они пришли только под утро, от них сильно пахло спиртным, а от Мортона вдобавок и овечьим дерьмом. Ник, как он объяснил, вернулся пешком в инверский паб, чтобы узнать, что же все-таки такое этот стовиз. Стовиз, заявил он с не присущей ему уверенностью, это самое отвратительное блюдо, которое он когда-либо пробовал. Но люди в Инвере оказались очень симпатичными, пожалуй, если будет время, он сегодня сходит туда снова, несмотря на дождливую погоду. В особенности ему пришлась по душе одна дама, молодая женщина, которую муж бросил с маленькой дочкой и которой Ник, похоже, тоже понравился. У нее есть большой запущенный фермерский дом возле Лох-Аи, и там во дворе свален самый замечательный металлолом, какой ему доводилось видеть.