Алан Силлитоу - Бунтари и бродяги

Мамаша Джима вскрикнула, как только коп назвал ее фамилию. Даже мне были слышны ее слова: «Он никуда не уходил, он только пошел пройтись!»

Потом мне больше ничего не удалось расслышать, но через минуту она уже проходила вместе с копом через двор; при свете фонаря я увидел ее строгую физиономию, которая была как будто высечена из гранита. Казалось, она упадет и даст дуба, если ей сейчас шепнуть хоть словечко. Коп был вынужден поддерживать ее за руку.

То, что мы узнали на следующее утро, показалось нам просто невероятным. Мы привыкли к тому, что людей сажали в тюрьму за ночные кражи со взломом, за дезертирство, за поджоги, за нецензурную брань, за пьянство, за сутенерство и содержание притонов, за неуплату денег, за то, что не заплатили долг за купленную в рассрочку стиральную машину или радиоприемник, а потом их продали, за вторжение в чужие владения, за браконьерство, за угон автомобилей, за попытку самоубийства, за покушение на убийство, за изнасилование и нанесение побоев, за кражу сумок, за ограбление магазинов, за мошенничество, за изготовление фальшивых денег, за мелкое жульничество на работе, за драку, и за прочие, не слишком благовидные поступки. Но Джим совершил такое, о чем не только я, но и остальные жители нашего двора, не слыхивали прежде.

Он занимался этим многие месяцы, садясь на автобус и уезжая подальше отсюда, в такие места города, где его никто не знал. Там, на старых темных улицах около пивных баров он поджидал девочек десяти-одиннадцати лет, которые приходили с кувшинами купить пива своим папам. И этот придурок Джим выскакивал из своей засады, пугал их до смерти и показывал разные грязные штучки. Я не мог понять, зачем он это делал. Это в самом деле не доходило до моих мозгов, но все же это было правдой, и за это его арестовали. Он занимался этим так часто, что кто-то сообщил о нем в полицию.

В тот вечер его поймали и посадили на восемнадцать месяцев. Держу пари, что этот жалкий кретин не знал, куда спрятать лицо от стыда, хоть я и уверен, что судье не раз приходилось разбираться в таких же, как у Джима, а то и более отвратительных делах. «Мы должны посадить вас в тюрьму, — сказал судья, — не только ради безопасности маленьких девочек, но и ради вас самих. Добропорядочные граждане должны быть ограждены от таких типов, как вы, грязный мерзавец.»

После этого случая мы больше ни разу не видели Джима в нашем дворе, потому что к тому времени, как его выпустили, его мать купила новый дом и нашла работу в Дерби, где, мне кажется, их никто не знал. Насколько я помню, Джим стал единственным парнем с нашего двора, о котором написали во всех газетах.

Вот почему я уверен, что никто не должен долго держаться за материнскую юбку, как делал Джим, иначе рискуешь покатиться по такой же дорожке, как и он. И вот почему я внимательно рассматриваю под школьной партой географическую карту, вместо того, чтобы решать задачи (через Дербишир в Манчестер, потом — в Глазго, после — проездом через Эдинбург, затем снова в Лондон, чтобы по дороге навестить папу с мамой), потому что ненавижу арифметику, — особенно когда думаю, что уж наверняка и без этого смогу пересчитать денежки, которые получу за украденный газовый счетчик.

Сидя в комнате, которая находилась на первом этаже старого дома на острове Майорка и высокопарно называлась моим кабинетом, я пробегал глазами книги на полках, стоявшие вокруг меня. Ряды этих запылившихся томов с цветными корешками придавали солидный вид не только комнате, но и квартире в целом. Случайный гость, стоя рядом с ними с рюмкой в руке во время обеда и читая их заголовки, обычно думал следующее:

«„Греческий лексикон“, Гомер в оригинале. Надо же, он знает греческий (вовсе нет, ведь эти книги принадлежат моему сводному брату). Шекспир, „Золотая ветвь“, Святое писание с закладками из бумаги и ленточек. Он даже это читает! Еврипид и прочие греческие трагики, и двенадцать томов Бедекера. Что за странная идея собирать их! Пруст, все двенадцать томов! Я никогда в жизни не смог бы их прочесть полностью. (Кстати, я тоже.) Достоевский. Боже мой, неужели он может стать еще образованнее?»

И так далее, и все в том же духе. Гость читает на корешках тех книг, которые стали частью меня самого, этого собрания сочинений, за которым исчезло мое истинное «я», такое, каким оно было до прочтения всех этих книг, или даже, вернее, до того момента, как я прочел свою первую книгу. Часто у меня возникало желание выкинуть их одну за другой, забыть их названия и те впечатления, которые они на меня произвели, тщательно вырезать скальпелем их содержание из своего мятущегося сознания. Но это невозможно. Невозможно повернуть назад ход часов, которые тикают на мраморной полке. Нельзя даже просто разбить их циферблат и забыть об этом.

Вчера мы ходили в гости к одному из моих друзей, дом которого стоит в долине, вдалеке от городского шума. Я сидел в шезлонге на террасе, прикрыв глаза, под деревом мушмулы германской, плоды которой еще не успели созреть, и руки у меня пахли апельсином, который я только что очистил. И тут я услышал кукушку, куковавшую в сосновом лесу на склоне горы.

И это кукование вдруг совершило то, перед чем оказался бы бессилен даже хирургический нож. Я вернулся назад, сквозь годы, к своему естественному состоянию, я стал таким, каким был до того, как прочел все эти книги, и, как мне казалось, приобрел благодаря им определенные знания.

И это нежное, отчетливое, певучее «ку-ку» внезапно перенесло меня в прошлое, и я снова очутился в том мире, где моим королем был Фрэнки Буллер.

Мы отправлялись на войну, и я был частью его армии. Я вооружился штыком из ветки бузины, которая росла на склоне горы, и набил карманы тяжелыми, плоскими, тщательно отобранными камнями, которые были способны молниеносно, со свистом проноситься в воздухе и поражать лбы наших врагов. Через парусиновые туфли на резиновой подошве у меня выглядывал большой палец, в носках были дыры, а сзади на штанах, возможно, заплата, потому что до четырнадцати лет я все время ходил в изрядно поношенной одежде. Во время переклички выяснилось, что нас было одиннадцать, и Фрэнки стал во главе нашего бравого войска в качестве гиганта-центуриона, а ржавая крышка от мусорного ведра служила ему каской. Чтобы враг подумал, что у нас очень большое войско, мы под его командованием спускались с моста, а потом стремглав бежали через поле. Фрэнки был опытным тактиком, ведь он начал командовать своими войсками с пятнадцати лет.

В те годы ему было лет двадцать — двадцать пять. Никто, в том числе он сам, не знал его настоящий возраст; похоже, что его родители решили сохранить это в глубокой тайне. Когда мы спрашивали Фрэнки, сколько ему лет, он называл невероятное число: «Сто восемьдесят пять». Отсюда логически следовал еще один вопрос: «В таком случае, когда же ты окончил школу?» Иногда он бросал на это презрительно: «Я никогда не ходил в школу», а иногда — отвечал с нескрываемой гордостью: «Я ее не закончил, я из нее сбежал».