Алан Силлитоу - Бунтари и бродяги

«Как ты жил все это время, Фрэнки?» — спросил я его, используя наш давний жаргон, хотя и знал, что больше не должен так говорить.

Раньше бывало, что он начинал внезапно заикаться, и я вспомнил, как мы иногда в шутку называли его «заикой». Сейчас, отвечая мне, он слегка заикался: «У меня все хорошо. Я год пролежал в больнице, и сейчас чувствую себя намного лучше».

Я быстро и незаметно оглядел его с головы до ног, пытаясь понять, что с ним случилось, не сломал ли он ногу, руку, не осталось ли у него шрама от раны. В конце концов, по какой еще причине человек может пролежать в больнице целый год? «Чем ты был болен?» — наконец спросил я.

Он стал заикаться еще сильнее. Я почувствовал, что он колеблется и не знает, какими словами рассказать мне о случившемся. Но в конце концов он произнес гордым и серьезным голосом: «Мне проводили шоковую терапию. Вот почему.»

«Но что с тобой случилось, Фрэнки?» — продолжал спрашивать я, искренне не понимая, о чем он говорит, — пока истинный смысл его слов не дошел до меня во всех ужасающих подробностях. И позже я пытался найти в себе силы забыть о том, что эти сумасшедшие типы в белых халатах сделали с внутренним миром Фрэнки, забыть об их тупой самонадеянности.

Он поднял воротник плаща, потому что в сумерках начал моросить дождь. «Видишь ли, Алан, — сказал он мне, — у нас с отцом случилась ссора, а потом на меня что-то нашло. Я ударил его и он вызвал полицию. А полицейские позвали врача, и врач сказал, что меня надо отправить в больницу.» Они даже научили его называть это заведение «больницей»! В прежние дни он выругался бы и с усмешкой сказал: «Черт возьми!»

«Я рад, что сейчас тебе стало лучше», — сказал я. Во время долгой паузы, которая затем последовала, я понял, что внутренний мир Фрэнки остался таким же, каким был прежде, что врачи с их исследованиями в области сознания и новейшими научными методами так ничего и не добились. Да, они могли заставить его скрывать свой внутренний мир от окружающих, могли уничтожить тело, в котором жила его душа, но над его разумом они были не властны. Эти джунгли сознания нельзя было вырезать скальпелем.

Он хотел уйти, потому что его раздражал дождь. Но потом он вспомнил, из-за чего окликнул меня, и повернулся к черной надписи на желтом фоне.

«Этот фильм идет в „Савойе“?» — спросил он, кивнув в сторону афиши.

«Да», — ответил я.

«Я забыл очки, Алан. Не мог бы ты прочесть ее и сказать мне, какой фильм будет этим вечером», — объяснил он извиняющимся голосом свою просьбу.

«Конечно, Фрэнки.» И я стал читать: «Гарри Купер в фильме „Дорожный сундук“».

«Ты не знаешь, это интересный фильм? — спросил он. — Как ты думаешь, о чем он: про ковбоев или про любовь?»

На этот вопрос я мог ответить. К тому же, мне очень хотелось знать, какая из этих тем интересовала его больше после шоковой терапии. Какую область его сумрачного, населенного химерами сознания задели удары электрического тока?

«Я видел этот фильм раньше, — сказал я, — он про ковбоев. В конце показано ужасное крушение поезда.»

И тогда я понял. Мне показалось, он удивился, когда я так крепко пожал ему руку на прощанье. Мои слова об этой картине подействовали на него завораживающе. Его глаза заблестели так же, как и много лет назад, когда он поднимался со штыком и в каске и кричал во весь голос: «ЗАРЯЖАЙ!», а затем бежал вперед под градом камней и летящих палок.

«Звучит замечательно, — сказал он. — Этот фильм мне по душе. Я обязательно его посмотрю.» Он опустил козырек фуражки, поправил шарф, чтобы получше укутать горло и грудь, и шагнул в дождь, взбудораженный и нетерпеливый.

«Всего хорошего, Фрэнки!» — крикнул я ему, когда он поворачивал за угол.

Я спрашивал себя, что осталось от прежнего Фрэнки после всего того, что с ним сделали?

Позже я еще раз увидел его. Не признавая правил дорожного движения, он перешел по диагонали мокрую проезжую часть, догнал автобус и ловко в него запрыгнул. И я, окруженный своими книгами, с тех пор больше ни разу его не видел. Я как будто навсегда попрощался с большей частью себя самого.