Александр Любинский - Виноградники ночи

Я сижу на стуле у ворот и смотрю на улицу. Мелькают люди и машины на фоне одной и той же, изо дня в день повторяющейся картинки: серый фасад колледжа, забор и правее — старое здание больницы Ротшильда. Оно белое с лепниной под крышей, а над ней — густые темно-зеленые ветви огромного платана. Пешеходы перешагивают через рамку картины, перерезающую улицу от проходной колледжа до моих ворот, и спешат мимо меня, чтобы переместиться в иное временное измеренье за моей спиной. Они уже в будущем, а я лишь наблюдаю этот мгновенный и плавный переход. Я живу в вечности, в вечном настоящем, в момент перехода от прошлого — к будущему. Мой мобильник безликим голосом диктора сообщает об ураганах и тайфунах, терактах, пожарах, обвалах в шахтах, землетрясениях, катастрофах на транспорте… А мимо меня в такт этим сообщениям спешат люди, мчатся наперегонки машины, словно самим этим безостановочным движением раскручивая колесо несчастий. В старом парке кружат листы, кружит, кружит пустая карусель и музыка из репродукторов, подхваченная ветром, громыхает в осенних аллеях. Я люблю тебя, мой старый парк, как я люблю тебя! Подступают сумерки, и лишь скамейки светлыми пятнами пестрят темноту, в аллеях вспыхивают желтые огни, и небо над Невиим медленно гаснет — вот-вот зажжется звезда над зданием Биньян Клаль и появится луна, мертвым оком доисторического зверя восстающая над горами. В этот час жизнь превращается в черно-белое кино — мелькают кадры, верещит мотор. Мимо меня по Невиим идет молодой человек в шляпе, надвинутой на лоб. Он идет торопливо и даже слегка подпрыгивает — потому что пленка кружит медленнее, чем жизнь.

Тонкий, надрывный звук. Раву Мазиа не спится в ночи. Мне тоже не спится. Где я сейчас? У ворот ресторана, в своей ли комнатке за компьютером, или вместе с Марком приоткрываю железные, покрытые облупившейся синей краской ворота? Мне хочется хоть на миг остановить вращение пленки: рав Мазиа приподнял смычок, мой палец завис над клавишей компьютера. Итак, Марк вошел во двор и остановился…

Марк вошел во двор и остановился. Справа от него был вход в каменный двухэтажный дом, фасадом обращенный на Невиим. Прямо перед ним в дальнем конце двора белел в сумеречной полутьме ветхий домик, более напоминающий сарай. Слева, за разросшимися кронами оливковых деревьев, угадывалась черепичная крыша еще одного дома. У стены развалюхи, склонившись над тазом, установленным на табурете, стояла девушка — такая маленькая, что Марк поначалу принял ее за девочку. У нее были длинные волосы, они мешали, падали на лоб. Девушка отбросила их и, почувствовав взгляд, обернулась… Марк стремительно пересек двор и оказался возле девушки. Стремительность эта испугала ее — она отпрянула, встала возле двери.

Марк приподнял шляпу:

— Добрый вечер. Прошу извинить за вторжение!

Она молчала, внимательно всматриваясь в него. Словно некий образ возник перед ней, и она тщательно проверяла его соответствие с каким-то иным… Или сличала с фотографией, с которой не расставалась?

Это цепкое разглядывание начало уже раздражать Марка.

— Я не из полиции.

— Вижу… Вас тоже интересует отец Феодор?

Похоже, с этой девочкой можно играть только в открытую.

— Верно!

Задумчиво кивнула головой.

— Подождите минутку.

Взяла таз, подняла без усилий, скрылась за дверью.

Марк огляделся: отсюда дом под черепичной крышей просматривался лучше. Он был возведен по низу небольшого холма, отчего крыша оказалась на уровне середины стволов деревьев.

— Вряд ли я могу вам помочь. Все, что я знаю, я уже рассказала англичанам. Они допрашивали меня целый день!

Он и не заметил, как она вышла из дома. Она смотрела на него, не мигая, широко открытыми глазами. Так смотрят дети, убедившие себя не бояться темноты.

Он улыбнулся.

— Я был бы рад, если бы вы мне помогли. Англичане мне тоже надоели… Впрочем, надо отдать им должное, они заасфальтировали улицы.

— О, да! Когда я приехала сюда семь лет назад, была ужасная грязь!

— Совершенно верно.

— Вы бывали здесь раньше?

— И здесь тоже.

Помолчала, словно прислушиваясь к чему-то…

— Проходите в дом. Не стоит разговаривать на пороге. Как вас зовут?

— Марк.

— А меня Герда, — и открыла дверь.

Марк шагнул через порог и оказался посреди чистой, скудно обставленной комнаты, у одной из стен которой на покрытой вытертой клеенкой доске — керосинка, несколько тарелок и чашек. На гвоздях, вбитых в стену — две кастрюли. Под тусклой лампой — еще один стол, побольше. Посреди стола — высокая алюминиевая кружка с темно-фиолетовым ирисом на длинном зеленом стебле. Узкая железная кровать застелена пушистым одеялом. У противоположной стены — непропорционально большой трехстворчатый резной шкаф с зеркалом посередине.

— Хотите кофе? У меня — настоящий, не эрзац.

— Хочу.

Теперь он мог лучше рассмотреть ее. Волосы, казавшиеся темными на улице, были густого медвяного цвета. И зеленые глаза…

Подсел к столу на шаткий табурет; сняв шляпу, огляделся.

— Дайте сюда.

Взяла, ловко накинула на гвоздь у двери. Склонив голову к плечу, взглянула, словно что-то проверяя…

— Вот так, — сказала, — да, так будет лучше.

Отошла к керосинке, заколдовала над ней.

— Задавайте ваши вопросы.

— Не буду. Лучше кофе выпью!

Засмеялась. Ночь была уже нестрашной, и можно не бояться темноты за окном. Поставила на стол две фарфоровые чашечки с дымящимся кофе, села напротив. Подперев кулачком подбородок, смотрела, как он пьет — быстро и с удовольствием, а когда допил, принесла еще.

— Отец Феодор мало походил на священника, — наконец, она отпила из своей чашки.

— А на кого?

— Скорее, на Дон Жуана.

— Вы по собственному опыту знаете?

Помолчала, подумала.

— Нет. Ко мне он был добр. Я не в его вкусе. Он любил вот таких, — и Герда обрисовала ладонями в воздухе выразительный контур. — Они приходили к нему чуть ли не каждый день… Нет, как женщина я его не интересовала. Когда я пришла сюда в первый раз, здесь жили беженцы из Германии. Это отец Феодор дал им убежище — дом ведь принадлежит церкви… Он был полон людьми. Первую ночь я провела в ржавой ванной. И спала так, что ничего не заметила — ни духоты, ни клопов… А потом все постепенно куда-то разъехались. Долгое время я жила вместе с одной художницей. Но полгода назад она уехала…

— Вы ведь тоже из Германии? У вас акцент.

— Я только год как осмелилась говорить на иврите. Поначалу было просто ужасно… Война, а тут — немецкая речь! Вы ведь знаете этот лозунг: только иврит.

— И это правильно. Я родился здесь — вы приехали из Германии. Мы понимаем друг друга.

— Я никогда не вернусь в Германию. Никогда-никогда!