Франко Маттеуччи - Праздник цвета берлинской лазури

— Такую глупость и обсуждать нечего.

Манлио Каробби в досаде ходил взад-вперед по комнате. Он обычно избегал споров, но в таком принципиальном вопросе не мог уступить.

Тициана зарыдала. В первый раз они ссорились по-настоящему.

— Тебе заплатят кучу денег, которые покроют все затраты.

Волнуясь, Манлио начал, как одержимый, однообразно, чуть ли не по слогам, проговаривать каждое слово:

— Не хватало мне только продаться телевизионщикам! Прошу тебя, закроем эту тему, спорить дальше бесполезно.

Тициана обхватила руками живот, в ямке над которым образовалась внушительная лужица слез, и дикой кошкой бросилась на мужа:

— Я приношу себя в жертву, чтобы родить тебе сына, а ты так-то меня благодаришь!

Живот Тицианы давил на синий жилет мужа. Со стороны сцена выглядела захватывающе: она, голая, и он, полностью одетый, живот к животу, противостояли друг другу. Паук, поймавший на обед белую бабочку, хрустел ее крылышком, наблюдая за ними, как в кино.

— Думаешь, легко мучиться с этим животом? Бояться, что появятся растяжки, бояться выкидыша и родов? Ты не можешь так со мной поступить. Не надо мне бриллиантов, дорогих платьев, спортивных автомобилей. Докажи, что ты меня любишь: дай согласие на прямой эфир. В конце концов, я скоро произведу на свет наследника виллы Каробби!

Манлио, мягкотелый по натуре, на этот раз не уступал:

— По-твоему, виллой, построенной по проекту Микеланджело, должны любоваться за ужином телезрители, которые не в состоянии отличить скульптуру Пизано от гипсовой статуэтки, выцветшей под дождем? — попытался он вразумить Тициану.

В саду стали собираться любопытные. Повар, Альфонсо на велосипеде, горничная вглядывались в происходящее за волнующимися складками занавесок.

— Плевать я хотела на их культуру и на прочую фигню. Ты должен сделать мне такой подарок.

— Это невозможно. Проси что угодно другое, только не это.

Тициана потеряла самообладание. Истошно вопя и осыпая мужа беспорядочными ударами, она стала заталкивать его в угол. Каробби цепенел; бранные слова вклинивались в его мозг, сковывали ноги. Его детство было отравлено постоянными ссорами родителей; он помнил, как пытался остановить их, плакал, кричал, однажды даже схватил нож, угрожая убить себя, но так никогда и не смог обуздать их глупость. Ту же глупость сейчас демонстрировала Тициана. Зачем же так орать? Обо всем, даже о самых сложных вещах, можно говорить спокойно, не надрываясь;

— Прошу тебя, успокойся. Давай поговорим.

На стене паук наслаждался потрясающим фильмом, посасывая второе крылышко бабочки, на вкус напоминавшее попкорн.

Но Тициана была неумолима. Помимо желанного возвращения на телевизионный подиум на кону стояла ее супружеская состоятельность. Ее богатому и могущественному мужу можно было противопоставить только силу, а в данных обстоятельствах, вынашивая сына Каробби, она была гораздо сильнее.

— Или ты соглашаешься, или я ухожу.

Осторожно выпрямляясь, Манлио пытался защищаться:

— Дорогая, ты же сама понимаешь, что это шантаж.

Тициана открыла шкаф и начала швырять одежду на кровать.

— Ведь всегда можно найти компромисс. Давай запишем представление на пленку, и я подарю тебе кассету, — невнятно бормотал Каробби.

— А потом ты дашь эту запись в эфир?

— Ты же знаешь, это невозможно.

Тициана зарычала и снова кинулась на мужа с кулаками.

Паук отвлекся от еды и поудобней уселся на паутине, боясь пропустить даже секунду бурного финала. Манлио-младшего, против собственной воли исполнявшего роль тарана, в животе Тицианы колотило из стороны в сторону, нещадно придавливало и выкручивало. Цепляясь за пуповину, он судорожно пытался не пасть под самыми первыми ударами судьбы.

От очередного толчка Тицианы Каробби закачался и, не удержав равновесия, повалился на стену. Паук, висевший вверх ногами в углу около окна, попытался уйти от опасности, семеня по переплетениям нитей, но его настигли сначала тень, а потом и сам Манлио Каробби. Раздавленный паук отпечатался на шелковом жилете. Внимательный зритель, он оказался трагическим героем этой истории.

Переместившись к окну, Тициана заметила маленькую толпу на улице.

— Последний раз тебя спрашиваю! Ты согласен на прямой эфир?! СОГЛАСЕН?

Манлио не двигался, но и в сокрушенном его облике читался отрицательный ответ. Тогда Тициана решила использовать тяжелую артиллерию и вкрадчивым тоном гиены заявила:

— Сейчас я высунусь из окна и всем скажу, что ты тут со мной делаешь!

Эта угроза ввергла Манлио в панику. Еще никогда сцены их семейной жизни не становились предметом обсуждения за обеденным столом прислуги.

— Постой, не надо глупостей, — попытался он остановить Тициану, открывающую оконные створки.

— Скажи «да», и я не буду.

Мозг Манлио плавился, как масло на солнцепеке. Этой недостойной истерике нужно положить конец. Бледный, обескураженный, не в силах произнести ни слова, он слабо кивнул.

— Это означает «да», я правильно тебя поняла? — уже празднуя победу, спросила Тициана.

Манлио, всем сердцем желая отказаться от сказанного, выдавил из себя «да», взывавшее о мести. Тициана заключила мужа в объятия, прижав к своей молочной груди:

— Спасибо, спасибо, ты душка!

Манлио, разбитый на всех фронтах, понял, что ни время, ни судьба никогда не дадут ему возможности как-то изменить это злополучное решение.

Чтобы объявить о праздничном прямом эфире, на вилле устроили пышный банкет.

Руджери слонялся без дела среди телевизионных боссов, жен этих боссов, высокооплачиваемых телеведущих. Манлио, уступивший капризу Тицианы, переживал худшие минуты своей жизни. На протяжении долгих лет он тщательно охранял виллу от посторонних глаз, проверял приглашения с дотошностью таможенника, а сейчас его окружала толпа людей, которых он знать не хотел.

Звездой праздника была Тициана: она пила вино, чокалась со всеми приглашенными, чмокала знакомых в щеки, спесиво похохатывала. Старые друзья из прежней звездной жизни не отходили от нее ни на шаг, будто загипнотизированные ее огромным животом. Каждый считал своим долгом прикоснуться к нему, как к сосуду со святой водой.

Вдалеке от назойливого многоголосия Умберта наблюдала за баобабом, украшенным по случаю праздника сотнями разноцветных лампочек. То ли из вежливости, то ли из слабости, она поддалась на уговоры Руджери. Теперь, глядя на баобаб, разряженный, как новогодняя елка, она чувствовала себя круглой идиоткой.

Десятки рук, обвешанных драгоценностями, сухих и узловатых, прикасались к баобабу; потные спины прислонялись к его стволу; толстые задницы, обтянутые атласными платьями, прижимались к его деревянным бокам; тонкие шпильки туфель нанизывали на себя нежную травку. Сотни вилок пронзали ломтики ветчины, выставленной на картонных подставках в виде маленьких серебряных деревьев.