Франко Маттеуччи - Праздник цвета берлинской лазури

Сверху, из убежища Умберты и Замира, казалось, что фейерверки вырастают из таинственных черных глубин. Они без устали занимались любовью. Ими руководила не только страсть, но и логика, разум. С каждой секундой они все лучше узнавали друг друга и возводили, кирпичик за кирпичиком, здание любви. Казалось, что их тела хотят оставить друг на друге неизгладимые, нестираемые отпечатки, которые никто не сможет вывести или уничтожить.

Среди искр и огней, синхронно с последним вздохом блаженства, в небе замерла завершающая праздник звезда и растаяла, как шипучая таблетка.

Гости разошлись, только официанты собирали в саду тарелки, и ночные бабочки кружили возле фонарей.

Руджери вернулся в комнату, которую все еще делил с Замиром. Он был порядком пьян. Упав в кресло, архитектор уставился на спящего Замира. Внезапно он понял причину своей болезненной влюбленности. Ни один юноша из всех, кого он знал, не излучал такого очарования, как Замир: его кожа светилась. Он был похож на новорожденного ребенка, лежащего в колыбели. Растроганный Руджери захотел приласкать юношу и подошел к постели. Взгляд скользнул по ногам, выше и замер. Замир был возбужден, и этого Руджери ожидал меньше всего. Архитектор осторожно потрогал источник своего недоумения: он напряженно пульсировал. Руджери едва не лишился чувств. Голова закружилась: то ли от потрясения, то ли от выпитого, и он покачнулся.

От шума Замир проснулся, открыл глаза и сразу же свернулся клубочком, пытаясь скрыть эрекцию от Руджери. Архитектор сурово посмотрел на юношу, как учитель, обнаруживший серьезную ошибку, и прошипел:

— Это еще что за новости? Какого черта, я спрашиваю?!

Замир напрасно пытался укрыться от гневного взгляда Руджери. Тот грозно навис над постелью и завопил:

— Эта шлюха Умберта! Она окрутила тебя, как последнего олуха!

Напуганный, смущенный Замир робко поглядывал на него, как мальчишка, пойманный на месте преступления. Потрясая кулаками, Руджери сорвался на визг:

— Ты влюбился в нее? Отвечай, мать твою!

Его седеющие волосы встопорщились, губы скривились в горькой гримасе.

— Ты влюбился в женщину?!

Такого предательства он не смог бы простить никогда. Замир, понурив голову, молчал. В отчаянии Руджери снова упал в кресло. В его мозгу алкоголь, гнев, тоска, боль и страх потерять Замира смешались в одно. Искоса глянув на его нежное, молодое лицо, Руджери гневно вспыхнул, вскочил с места, повернулся, спустил штаны и встал в позу, которую подсказывали обстоятельства.

— Давай!

Замир, как зверь в клетке, загнанно, с ужасом посмотрел на него.

— Давай же! — повторил Руджери.

Страх заставил Замира подчиниться. В последний раз он позволил событиям разворачиваться по сценарию Руджери. Неуверенно, смущенно Замир проник в своего мучителя, применив оружие, которое никогда не собирался использовать против него. В этой жестокости их любовь закончилась, погибла навсегда.

В расстроенных чувствах Руджери поднялся ранним утром. Он терпеть не мог, когда события выходили из-под его контроля. Без определенной цели архитектор мчался по шоссе в своем красном «порше», на бешеной скорости пытаясь угнаться за тенью Замира. Образ юноши ускользал от него, черты его лица стирались, бегущий асфальт заслонял влажные глаза с поволокой, оглушительный шум дороги раскалывал будущее. Руджери оказывался один на один со своим одиночеством.

Отношения с чересчур властной матерью, насмешливыми ровесницами и ненавистной супругой, на которой он женился по расчету, давно укоренили в нем уверенность в том, что женщины — главное зло в его жизни. Спустя годы после бесчисленных голубых увлечений Руджери захотел связать дальнейшую жизнь с одним человеком и выбрал Замира. Голова шла кругом, когда он думал об этом сейчас. Призрак любви, похищенной одной из этих мерзких женщин, вопил о мести. На скорости двести восемьдесят километров в час, под грустное завывание мотора, в сиренево-голубой заре Руджери осенило. В изначальный состав берлинской лазури в небольшом количестве входит цианид — ядовитейшая соль синильной кислоты. Достаточно добавить еще немного яда в краску, чтобы добиться губительного эффекта. На жуткой жаре этого лета Замир очень быстро умрет, отравленный испарениями берлинской лазури, которой окрашены глаза его женщины. Эта деталь изящно замкнула бы сюжет любовного романа. Руджери взглянул на себя в зеркальце заднего вида и криво улыбнулся мертвенно-бледному отражению, будто испугавшись этой убийственной мысли. Однако боль от измены, рассудок, затуманенный кокаином, привычка жить иллюзиями, эфемерными вспышками шоу, вполне могли подтолкнуть его к воплощению коварного замысла.

Около девяти утра красный «порше» влетел на стройплощадку. Руджери забегал среди декораций, обнюхивая каждый угол, как пес, метящий территорию. Углубившись в поиски неполадок, он то останавливался, то снова принимался кружить, сновать зигзагами взад-вперед. Рабочие, интуитивно почувствовав приближение грозы, замерли в ожидании. Внезапно Руджери накинулся на банки с берлинской лазурью, выстроившиеся, подобно оловянным солдатикам, у подножия храма Гименея, и стал пинками посылать их в воздух. Лазоревая краска смешалась с небесной синью, затопила настил, забрызгала наброски картин, плод кропотливой работы Замира. Голубк и робко столпились в тени. Только Замир подскочил к архитектору и, схватив его за лацканы, закричал:

— Ты что, с ума сошел?! Вся моя работа коту под хвост! Да что с тобой?!!

Прямой, как струна, с напрягшимися бицепсами, Замир выглядел угрожающе. Похоже, впервые в жизни он был готов постоять за себя. Не обращая на это никакого внимания, Руджери прокричал ему в лицо так, чтобы слышали все вокруг:

— Твоя мазня никуда не годится. Все надо переделать, краска слишком светлая.

В ярости Замир сжал кулаки. Сейчас он, кажется, мог бы схватить Руджери и вытрясти из него душу, но в очередной раз осознание собственного подчиненного положения взяло верх. Руджери пнул последнюю банку, собрал с земли немного краски, потер между пальцев и заявил:

— Она безжизненная, мертвая. Ты все перекрасишь, замажешь белилами этот жуткий цвет, а через пару дней я привезу новую краску.

Замир тихо отошел. Так же тихо он взял чистую кисть и обмакнул ее в белила. Сидя на лесах под самым небом, он работал, пока красные лучи заката не окрасили купол. Мало-помалу прежний цвет исчез со сводов храма Гименея.

Манлио Каробби, сидя за письменным столом à la Людовик XVI, читал при свечах. Ему правились дрожащие язычки пламени, источавшие благородный запах старины. Была бы его воля, он никогда бы не включал электрического освещения, которое, по его же словам, «уничтожало оттенки».