Франко Маттеуччи - Праздник цвета берлинской лазури

Умберта лишний раз убедилась, что он гей. Она вспомнила все то, что заставило ее увлечься Замиром: их первые встречи, его очарование, их нежные, неспешные прогулки. Она видела в нем мужчину. И вот его женская сущность, опять так неожиданно проявившаяся, спутала все карты. Она чувствовала себя так, как будто долго-долго преследовала оленя и внезапно обнаружила перед собой удава.

— Что с тобой? Вспомнилось что-то неприятное?

— Нет, ничего, я просто устала. Мне еще надо в саду кое-что доделать. Ладно, пока.

Сидя на верхней площадке лесов, Замир скользил кистью по куполу храма Гименея и постепенно успокаивался. Такая работа имела четкие границы, начало и конец, не то что мысли, которые бродили у него в голове, не находя пристанища ни на секунду. Краска заливала пористую поверхность, стирала неровности.

Снизу за Замиром, который реял в небе, как ангел, наблюдал Руджери. В последнее время он почти не уделял юноше внимания, убивая время в забавах с группкой провинциальных геев. Внезапно им овладело сильнейшее желание обладать Замиром, сорвать с него одежду прямо здесь и сейчас. Однако его отвлек Манлио Каробби, которому не терпелось поделиться новой идеей. За время работы он внес бессчетное количество изменений в проект, каждый раз повторяя:

— Теперь у меня имеются четкие представления о том, чего бы я хотел.

Руджери позвал Замира. Манлио вытащил из-под мышки чертеж, раскинул его на столе из неструганых досок и начал:

— На сводах купола, где вы располагаете все созвездия, которые можно увидеть с территории виллы Каробби, между туманностью Андромеды — спиральной галактикой, созвездием Андромеды, астероидом Гаспра и кометой Якутаке, появившейся в марте тысяча девятьсот девяносто шестого года, нужно поместить…

Манлио, как заправский астроном, подготовил фотографии, чертежи, таблицы и, порывшись в них, продолжал:

— Так вот, в центре купола, среди всех этих созвездий, нужно поместить вибрирующую луну из «Звездной ночи» Ван Гога. Она станет центром композиции.

У Руджери на уме был только Замир. Архитектор едва слушал Манлио, но умело продемонстрировал свое восхищение, бросил восторженный взгляд на репродукцию «Звездной ночи» и сказал, что ему не терпится начать работу. Именно поэтому ему совершенно необходимо сейчас отправиться с Замиром в рабочий кабинет. Чтобы изучить возможные подходы к исполнению росписи.

— Раздевайся, — проронил Руджери, как только они оказались наедине.

Во влажной жаре, отдававшей горечью разговора с Умбертой и трудностью предстоящей работы, Замир почувствовал необходимость как-то расцветить послеполуденные часы. Неспешно, рассеянно он разделся, уронив белую тунику на паркет, разрисованный пятнами краски и бодрыми завитушками пастели.

С тех пор как он перестал принимать гормональные препараты, грудь уменьшилась не сильно, но все же достаточно, чтобы сделать его гораздо более мужеподобным. Замир оперся о столик для рисования и распустил волосы, предоставив черной гриве свободно рассыпаться по обнаженным плечам. Рот его скривился в довольной ухмылке.

Архитектор овладел юношей с неистовством, накопившимся за эти жаркие часы. Замир раскинул руки на небесно-голубой карте с изображением созвездия Андромеды, навалившись на репродукцию «Звездной ночи» Ван Гога. Придавленный к вибрирующей луне, жгучей, как солнце, он ощутил такое варварское удовольствие, какое не смогла бы дать ни одна женщина.

Утренний свет удобно расположился на ореховом комоде XVIII века. Отблески солнечных лучей покатились по темному мрамору и взорвались на позолоченных ручках.

Тициана лежала на своей кровати с балдахином, придавив ногами голубую атласную подушечку. На серебряном подносе оставались крошки пирожного с кремом, поданного ей на завтрак. Желтая роза, пожелание доброго утра от Манлио, погибала от удушья в складках ковра. Так Тициана приняла Умберту, которая заставила ее одеться.

— Пойдем, навестим Беатриче. Она что-то давно не показывается. Мне тревожно, — сказала Умберта и потащила Тициану на лестницу, выщербленную бесчисленным количеством шагов.

Они нашли Беатриче в огромной ванной комнате, где при желании можно было играть в футбол. Исхудавшая, растрепанная, без косметики, она напоминала девочку-подростка, только что вышедшую из тюрьмы. Все молчали. Беатриче прижимала пальцем струю в джакузи, откуда на кафельный пол выплескивалась пенная вода. Внезапно она закрыла кран и в гулкой тишине предложила:

— Раздевайтесь, примем ванну вместе.

Этот интимный ритуал должен был помочь ей начать нелегкий разговор. Тициана с удовольствием согласилась и первой скинула на пол фисташкового цвета халат, обнажив свой беременный живот с пупком, напоминавшим огромный глаз. Любая странность помогала ей скрасить монотонную жизнь в этом доме. Умберта тоже стянула с себя одежду и теннисные тапочки, без затей, как в раздевалке тренажерного зала. Беатриче, самая красивая из них, разделась, как на приеме у врача, не рисуясь, не позволяя себе даже толики самолюбования, ничем не выдавая своего богатого опыта порносессий.

Тициана, огромная, как самка гиппопотама, первой влезла в воду, разлив по полу чуть ли не половину. Умберта выкроила маленький уголок для своей попки. Между ними втиснулась Беатриче. Сестры захохотали, вспоминая, как в детстве брызгались в детской ванночке и играли с пластмассовыми утятами. Внезапно посерьезнев, Беатриче прервала шутки, подняла верх руку, облепленную пеной, и в мыльном тумане прошептала:

— Я должна открыть вам секрет.

Немного помолчав, она продолжила:

— Секрет, о котором никто не должен знать.

Кусок пены, окрашенный во все цвета радуги, как бабочка, пролетел по воздуху. Беатриче дождалась, когда он погаснет на мраморном полу, и провозгласила:

— Я стану монахиней.

Умберта и Тициана были настолько поражены, что даже вылезли из ванной, чтобы на более твердой почве переварить эту новость. Беатриче снова сумела всех удивить. Довольная собой, с торжествующим видом она растянулась в воде. С остальных капала вода, но они даже не пытались взять полотенца.

— Ты с ума сошла?!

— Нет, я решила принять обет, — с улыбкой ответила Беатриче.

— Да что с тобой произошло?

— В любви разочаровалась?

— Нет, ты над нами издеваешься, ты, такая независимая — и в монахини?

— И в какой же монастырь ты собираешься?

Если присмотреться, Беатриче действительно казалась чистой и исполненной благости. Глаза, проникнутые желанием целомудрия, лучились светом. В легкой дымке, с лицом, обрамленным пенным ореолом, она казалась чуть ли не святой. Новая роль настолько поглотила Беатриче, что Тициана и Умберта, глядя на нее в остолбенении, сомкнули руки в молитвенном жесте.