Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель

Манхэттен в снегу — как не похоже это утро, скажет себе Валерия, на тот вечер, первый из последовавшей череды бессмысленных вечеров, когда Оливеро отправился к Луису Медине, а того не оказалось дома.

Оливеро подумал, что Луис ушел в кино или к кому-то в гости, в конце концов, он не обязан был отчитываться. Оливеро подождал на темной, облупившейся, грязной, пропахшей мочой и газом лестнице, неотвязно напевая песню Жана Ферра об одной очень красивой горе.

Устав ждать, он вернулся в квартиру Элисы, послушал оперную программу на музыкальном радио, почитал про Тибет, долго думал о Серене и заснул очень поздно.

На следующий день он пошел снова. И на следующий. Он ходил каждый вечер всю неделю, которая тянулась гораздо дольше, чем обычная неделя.

Потом он бродил в одиночестве по заброшенным садам Ведадо. Сидел на Малеконе рядом с башней Ла-Чоррера и рестораном «1830». Шел до самого конца Первой улицы до торгового центра Ла-Копа и ел пиццу, сидя на цементной площадке перед бывшим хозяйственным магазином «Десять центов».

Наконец, однажды вечером после концерта Рахманинова в Амадео Рольдане он снова вернулся в дом на улице Барселона.

На этот раз он был настроен решительней и постучал в соседнюю комнату. Ему открыла мулатка лет пятидесяти с жесткими, всклокоченными волосами ярко-рыжего цвета и полотенцем, закапанным краской для волос, на плечах. Мулатка склонила голову, прищурила глаза и спросила, что он ищет. Он сказал правду, что вот уже несколько дней он безуспешно разыскивает Луиса Медину. Последовала длительная пауза, а затем мулатка попросила его назвать имя.

— Луис Медина, — ответил он.

Она нетерпеливо ответила, что прекрасно знает, кто такой Луис Медина, и что она хочет знать имя джентльмена, стоящего перед ней. Оливеро назвался, Бенхамин Оливеро, так его зовут.

Не говоря ни слова, мулатка исчезла на несколько секунд. Вернувшись, она вручила Оливеро пакет и сообщила, что его оставил для него Луис Медина. Оливеро взял пакет и попрощался. Он хотел было спросить, где сам Луис Медина, но выражение лица мулатки не позволило это сделать.

Оливеро не смог дождаться, пока выйдет на улицу. На лестнице, несмотря на темноту, он вскрыл пакет и обнаружил в нем то, что ожидал: карту Европы и сорок две коробочки, оклеенные гофрированной бумагой.

Новостные передачи сообщали, что в мире происходят важные вещи, великие убийства, эпохальные и не столь эпохальные войны, в которых, впрочем, гибло одинаковое количество людей. Происходили исчезновения, достойные всеобщего внимания, и незначительные исчезновения, которых, казалось, никто не замечал, но которые тоже оставляли свой разрушительный след.

Часы пробили один раз, и полил дождь, словно ожидал этой команды.

Временами, когда дождь или изморось ненадолго переставали и ветер затихал, Андреа начинала надеяться, что тучи в конце концов рассеются. И даже приходила к заключению, что Циклон повернул в другую сторону. Она всегда верила в то, что циклоны, как и люди, могут оказаться на перепутье, могут выбирать разные судьбы и разные пути.

Но в три часа утра 14 октября 1977 года вместе со своевольным боем часов она констатировала, что, хотя жизнь циклонов, как и людей, полна превратностей, и тем и другим даны лишь один путь и только одна, да и то весьма ограниченная, возможность.

И она подумала, что иногда, если не сказать «всегда», возможности, которые даются одному человеку, более ограниченны, чем возможности, которые даются другому. Это было так, верил ты в Бога или в дьявола или не верил ни в одну из этих выдумок. Причина подобного неравенства была неважна. Важен был сам факт неравенства. И даже еще важнее, думала Андреа, что такое положение дел сводит на нет притязания любой революции, назовись она хоть сто раз освободительной.

— Сорок три года, — сказала она.

И еще раз отметила для себя, насколько быстро можно произнести эти слова. Как немного слов и дыхания требуется для обозначения столь долгого времени. Три слова. Не больше и не меньше. Пять секунд на слова, вмещающие в себя столько препятствий, надежд, разлук, злоключений, бедствий и, главное, так мало возможностей выбора.

Андреа понимала, что это коротенькое словосочетание скрывает за собой бесчисленные трагедии, комедии, разочарования, мечты, фантазии и грязь. А еще столько скуки, тоски и смирения. Целая жизнь. Пять кратких секунд. В некоторых случаях сорок три года — это не просто целая жизнь, а больше чем жизнь.

Ее сын Эстебан, к примеру, не увидел своей пятнадцатой весны, очередной прекрасной весны. Вернее, лета, потому что разговоры о весне на Кубе всегда отдают дурным вкусом.

Эстебан и Серена, ее близнецы, родились в день первомученика святого Стефана, одного из семи служителей апостолов, 26 декабря 1926 года, в год, когда Гавана была разрушена ураганом.

Эстебан родился первым и умер тоже первым. Его поглотила морская пучина в воскресенье 21 сентября 1941 года, в день Матфея Евангелиста.

Серена прожила вдвое больше своего брата-близнеца. Она родилась на несколько минут позже него и покончила с собой на рассвете душным летом 1959 года.

Им обоим было дано всего по одной малюсенькой возможности. Один не дожил до пятнадцати лет. Другая не дожила двух дней до своего тридцатидвухлетия. Андреа, матери этих детей, родившихся вместе и уже умерших, исполнилось семьдесят два года. И она жила. И это было, или должно было быть, непростительно Для матери. Когда мать умирает, думала Андреа, ее дети должны быть с ней, окружать ее смертное ложе. Все до одного — и самый сильный, и самый блудный. Несправедливо, чтобы кто-то из них лежал в могиле, а тем более на дне моря, ожидая прихода матери, которая найдет лишь истлевшие кости.

Прошло тридцать шесть лет после исчезновения Эстебана. Восемнадцать после самоубийства Серены. И сорок три года, как она живет в этом доме.

А теперь Яфет. История как будто повторялась. Ее внук. Племянник утопленника и сын, о котором Серена не подумала, когда бросалась с шестого этажа. Осиротевший сын американца, безответственного подонка, и не менее безответственной самоубийцы. Андреа не знала, как толковать эти послания, не знала, почему одно наказание влечет за собой другое, и еще одно, как в бесконечной театральной пьесе.