Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель

«Безделье — мать всех пороков, — говорил он на испанском, картавя, — праздность развращает человека».

Именно по этой причине в то воскресенье он не понял, что Эстебан хочет еще немного поспать. И мальчик, привыкший к строгости, поплелся за доктором к лодке.

Как всегда, Андреа помогла ему обуть красные потертые кеды и обмотала белым холщовым бинтом большие мозолистые руки сына.

Серена, его сестра-близнец, намазала ему грудь, плечи и спину мазью из жира кубинского удава.

Волосы Эстебана стали золотистыми от солнца, потому что он не терпел никаких головных уборов, даже шапочку, которую связала ему сама Андреа, чтобы защищать голову.

И они видели, как он, взмахивая веслами, отплыл на «Мейфлауэре» в восемь часов двенадцать минут в то воскресное утро 21 сентября 1941 года, в день святого Матфея Евангелиста, в то время как в Европе шла страшная война. И море было спокойным и блестящим (или «спокойной и блестящей», как сказал бы американец, потому что он говорил о море в женском роде), и нежный, влажный ветерок доносил далекий и совсем не угрожающий запах дождя.

Андреа показалось, что сын гребет с закрытыми глазами.

— Он спит, — сказала она, когда тот отплывал, — мальчику нужен отдых, после обеда я заставлю его поспать.

— Да, он спит, — повторила Серена, обнимая мать за талию.

И Андреа, сама не зная зачем, подняла руку, то ли прощалась, то ли хотела остановить.

В субботнюю ночь 20 сентября 1941 года, накануне дня Матфея Евангелиста, люфтваффе начало бомбардировки советского Балтийского флота под Ленинградом. И Эстебан Годинес, которому еще не исполнилось и пятнадцати лет, проснулся от ночного кошмара и понял, что, сколько бы он ни старался, ему уже не уснуть.

Дом тогда принадлежал американцу, и он жил там большую часть года, поэтому семья Годинес, а также Мамина и Висента де Пауль, занимали несколько комнат на первом этаже. Доктор уже подумывал о том, чтобы отвести Эстебану отдельную комнату (занятия спортом и хорошее питание сделали из него настоящего мужчину), но пока что тот спал со своими тремя сестрами в просторной комнате, выходившей окнами на поросший казуаринами холм, в той самой комнате, которая годы спустя превратится в склад для мешков с углем.

Накануне Матфея Евангелиста было очень жарко. Ветра не было, деревья, дом, пляж — все безнадежно застыло в неподвижном знойном мареве.

Устав бесполезно ворочаться среди влажных простыней, Эстебан решил встать и пойти к морю.

Серена, Амалия и Элиса, три его сестры, спали спокойным, блаженным сном, как будто их не беспокоили жара и духота.

Шел, вероятно, двенадцатый час. Мальчик прошел сначала на кухню и попил, по привычке, воды из-под крана. Сунул под струю голову, шею, плечи. Вода стекала по спине и ягодицам, принося облегчение. Из какой-то части дома донеслись голоса. Кто-то спорил, или ему так показалось. Прежде чем вылезти через окно на пляж, он тихонько подошел к родительской комнате. Дверь, как и следовало ожидать, была закрыта. Он приложил ухо к деревянной стене и услышал голоса. Тогда он вылез из окна кухни, но вместо того, чтобы спрыгнуть вниз, прошел по козырьку крыши до открытого настежь окна родительской комнаты.

Лампа на ночном столике была зажжена. Это была дурацкая фарфоровая лампа в форме обильно покрытого остроконечными листьями стебля, завершающегося раскрытым цветком. Внутри цветка горела тусклая лампочка, от которой в комнате было больше теней, чем света.

Полковник сидел в кресле, он был голым. Его локти опирались на подлокотники, а руки были соединены словно в молитве. Он смотрел на кровать. Эстебану не видна была кровать, поэтому он осторожно сделал еще один шаг, чтобы видеть родительскую комнату целиком. Москитная сетка над большой двухместной кроватью была поднята, как театральный занавес в дни репетиций. Казалось, что кровать покрыта марлевым балдахином. Тоже обнаженная, Андреа сидела в подушках, опираясь спиной на обтянутое атласом изголовье. Глаза ее были закрыты, ноги раздвинуты и вся поза выражала какую-то беспомощность. Ее локти лежали на бедрах, а кисти рук скрывались в темной ложбинке между бедрами.

Сначала Эстебан не понял, чем заняты руки его матери. Все это было похоже на фотографию, смысл которой не в том, что видно, а в том, чего не видно.

Некоторое время, он не смог бы точно определить какое, ничего больше не происходило, так что ему начало казаться, что и не произойдет. Только потом отец встал. Эстебан отвел глаза. Он никогда не видел своего отца голым, тем более так, как видел его сейчас. Спустя несколько секунд любопытство заставило его снова заглянуть в комнату.

Мать тоже встала с кровати и медленно подошла к отцу. Он раскинул руки, как распятый Христос. Она встала на колени. Свет фарфорового цветка едва освещал отцовские лоб и грудь и ниже — спину и ягодицы матери.

Жара и духота сделались невыносимыми.

Эстебан спрыгнул вниз, на пляж. Море было странно спокойным. Мальчик дошел до кромки воды и, когда вошел в нее, подумал, что уже, должно быть, за полночь.

Возможно, то, что было рассказано выше, не вся правда. Следует уточнить, что Эстебан проснулся от ночного кошмара и не смог заснуть не ночью 20 сентября 1941 года, а на рассвете 21 сентября.

Ему приснилось, что он в зале, где был праздник. В просторном зале с длинными столами, покрытыми белыми, заляпанными скатертями, заставленными блюдами с остатками еды и пустыми бокалами, стаканами и бутылками. На полу валяются грязные салфетки, картонные тарелки с объедками торта, серпантин, конфетти и раздавленные карнавальные маски. В одном из углов — пианино с поднятой крышкой, гитары, трубы, тромбоны, прислоненные к стене. Во сне никого нет, только он и слепящий глаза голубой свет. Он хочет позвать, но не может. В зале нет, или он не видит, ни окон, ни дверей. Он просыпается в тот момент, когда в смятении начинает колотить по стенам.

Три его сестры спали, не подозревая о его ночном кошмаре.

Эстебан вылез из кровати, но не пошел на кухню пить воду, а когда собирался вылезти через окно, услышал разговор в комнате родителей. Он не пошел к двери в их комнату. Он прекрасно знал, что они ревностно охраняли свою личную жизнь и спали всегда с закрытой дверью. По козырьку крыши он подобрался к открытому в жаркую ночь окну.

Все, что было сказано об экстравагантной лампе в форме цветка с остроконечными листьями и ее приглушенном свете, и об отце, сидящем в кресле, и матери на кровати с поднятой на манер балдахина москитной сеткой, абсолютно верно. Как верно и то, что отец встал, и его нагота потрясла Эстебана, и что мать подошла к отцу и встала перед ним на колени.

Когда мальчик спрыгнул с крыши, добежал до берега и вошел в воду, он, как обычно, снял трусы. Только в этот раз он в бешенстве бросил их в море, словно пытаясь отделаться от чего-то опасного.