Дениел Уоллес - Рэй задним ходом

– Выходи за меня замуж! – выкрикнул он, зарываясь лицом в каштановые волосы и крепко обнимая ее, свою Дженнифер, которая была ошеломлена не меньше Рэя, но на все согласна.

Женщины, думал Рэй. Слово представлялось математической задачей – найти значение х – и маячило перед глазами, упертыми в письменный стол. Ему требовалось смочить горло, что-бы написать хоть что-нибудь. Во многих отношениях, думал он, с мужчинами все гораздо проще, чем с женщинами. Мужчины менее сложны, менее загадочны, менее чувствительны. Вот например: он вдруг нашел в холодильнике банку пива, спрятанную за пакетом молока, – и мгновенно ik пытал приступ счастья. Женщинам всегда требуется нечто большее, а предоставить им большее трудно, особенно для Рэя. Он счастлив оттого, что держит банку пива в руке; оттого, что пьет его; даже от одной мысли о выпивке. Он сомневался, что женщина, любая женщина, способна достичь столь глубокого чувства удовлетворения от одного глотка спиртного.

Мэри, во всяком случае, не могла. Мэри казалась лабиринтом, полным тупиков и ложных путей; вероятно, бесконечным к тому же. Он подозревал, что они никогда не поймут друг друга. И все же она постоянно пыталась понять, словно сами эти попытки – безрассудные и безнадежные – были для нее всем в жизни. Приключения мужчины носят физиологический характер; приключения женщины – эмоциональный. При таких обстоятельствах не лучше ли просто оставить друг друга в покое?

Рэй отпил еще глоток. К тому времени, когда пиво кончилось, он почувствовал, что может начать.

Моя дорогая, любимая, милая Мэри! Сегодня почтальон принес мне твое письмо, вместе со счетом за отопление и сообщением о моей возможной победе на конкурсе.

Разумеется, твое письмо я вскрыл в первую очередь. И прочитал. И сердце мое разорвалось на тысячу частей. Богом клянусь. Ты этого хотела, и это произошло: слова впивались в мое сердце подобием острых ледяных иголок. Сейчас я дажа не в силах думать об этом. Всего лишь слова, Мэри. Пустые фразы. Что там было? Как ты назвала меня? «Самым плохим человеком на свете»? Дал именно так. И слово «ненавижу». Ты часто повторяла его. Оно убило меня, одно это слово, Жизнь перестала иметь смысл для меня, когда я его прочитал. Перестала иметь смысл. Я раздавлен и убит, Мэри. Я конченый человек. У меня остались лишь силы написать тебе это письмо. Так что, пожалуйста, выслушай меня. Пожалуйста. Послушай: счет за отопление за январь месяц, составил 42.27 $ – подсчитано правильно, полагаю Закончив письмо, я сразу выпишу чек на означенную сумму, но прежде подумай вот о чем: по крайней мере 14 $ (то есть треть суммы) ушло на то, чтобы тебе было тепло и уютно, детка, и не более 1.34 $ пришлось на долю Кевина, который тоже мерз. Видишь, я все подсчитал, дорогая! 1.34 $; один доллар и тридцать четыре цента. Скажи, разве это делает меня самым плохим человеком на свете? Разве паршивые 1.34 $ делают меня самым плохим человеком на свете? Особенно если представить мое к нему отношение в долях: он являлся одной тринадцатой от значения, которое имеешь для меня ты. Мы говорим о ничтожных дробях, когда говорим о нем, чье имя, наверное, мне не следовало упоминать; о ничтожных дробях. Иными словами, любимая, в твоем письме отсутствует сравнительный анализ величин. Просто посмотри на цифры! Они говорят сами за себя. Чаша весов склоняется в твою пользу – и с огромным перевесом! Я говорю здесь о тепле, Мэри. Я говорю о настоящей любви.

Так в чем же дело? Знаю, знаю. Дело в том, что ты увидела, верно? Увидела меня с другим человеком, верно? Об этом ты думала, когда писала свое письмо, так ведь? Детка, я вот все задавался вопросом: не можешь ли ты это забыть? Представить свой ум в виде классной доски – и стереть тяжелое воспоминание? Я почти стер. Я почти полностью забыл о том случае и вспоминаю о нем сейчас только в связи с твоим письмом. Кто он был? Как его звали? Я уже все забыл.

Но я не могу забыть и никогда не забуду твое лицо в тот момент, когда ты вошла в мою маленькую комнату. Выражение лица. Никогда. Наивное, изумленное, невинное и недоверчивое – д ругих слов не подобрать. Подобное выражение я видел в жизни всего лишь раз, очень давно, но дo сих пор не забыл. Я тебе не рассказывал? Тогд a мой отец, подняв глаза от газеты, увидел в саду за окном нашей гостиной слона. Я не шучу. Настоящего живого слона, прямо в нашем саду. Он сбежал из цирка и находился на пути к свободе, но на минуту заглянул к нам в гости – этот громадный слон, который стоял прямо за окном в саду и глазами размером с бильярдные шары смотрел на нас – на отца и на меня – воскресным летним днем. Наверное, отец ожидал увидеть… Что? Голубое небо? Клен? Птичку на телеграфном проводе? Однако не увидел ничего подобного. А увидел слона, и тогда у него появилось точно такое же выражение, как у тебя, когда ты вошла в мою комнату. Точно такое же, Мэри! И послушай: при виде слона мой отец сумел сказать лишь одно, причем шепотом, – ты меня слышишь? – он проговорил: «Азалии, азалии». Вот так, два раза, шепотом.

Потом слона поймали, но от наших клумб, как и предположил отец, ничего не осталось.

История была нешуточная, Мэри. Дело было серьезное. Однако сегодня мы с отцом можем вспоминать слона, топчущего наши клумбы, и смеяться – смеяться! Нет нужды говорить, что тогда мы не видели в случившемся ничего смешного. Событие имело определенные последствия. Но теперь мы смеемся. Я вот к чему веду: надеюсь, мы с тобой тоже сумеем либо смеяться, вспоминая прошлое, либо вообще не вспоминать.

Я знаю, о чем ты думаешь, Мэри. Ты думаешь, что Кевин не слон, так ведь? Верно, совершенно верно. Эта мысль пришла в голову и мне, – вот чадишь, мы думаем одинаково. Все было бы иначе, если бы ты застала меня в постели со слоном, а мой отец увидел бы тебя, полураздетую, стоящую на клумбе с азалиями.

Или нет?

Пожалуйста, не сердись на меня, моя дорогая, моя любимая голубоглазая Мэри, я всего лишь пытаюсь провести аналогию, простую аналогию, чтобы дать черное представление о ситуации. Мы решили, что сейчас чудовище просунет хобот в окно, – то есть моя мать так решила. Она нисколько не сомневалась. Видишь ли, я сидел на полу, в трех футах от окна, катая взад-вперед игрушечную машинку и издавая звуки, имитирующие шум мотора. Мать рассказывает, что я вечно ползал по полу в опасной близости от электрических розеток, и это ее бесконечно тревожило – до того самого дня. В тот день я был в шортиках, крохотных сандаликах и замурзанной белой футболочке. Я вешу всего несколько фунтов; я крошечный мальчуган – и пресимпатичный! Просто очаровательный. Мой отец, в домашнем костюме, читает газету, а мать возится на кухне. Не забывай: через секунду она войд em в гостиную, вытирая руки кухонным полотенцем, с застывшей улыбкой на лице. Я хочу, чтобы ты представила следующее: слон просовывает хобот в окно. Стекло разбивается вдребезги. Он сбрасывает со стола вазу с сухими цветами, настольную лампу – а потом замечает меня. Приманку для слонов. Очень осторожно он обвивает хобот вокруг моего тельца, отрывает меня от пола и вытаскивает из гостиной и из моего земного детства, не поранив об острые осколки стекла в оконной раме, а потом сажает к себе на спину, где я сижу и слышу бормотанье отца «азалии, азалии…», постепенно замирающее позади, по мере того как мы со слоном уходим все дальше и дальше – и исчезаем навсегда… Конечно, ничего подобного не случилось, моя добрая, временно ожесточенная Мэри; но мать, вошедшая в гостиную как раз вовремя, чтобы, увидеть удаляющийся слоновий зад, подумала, что такое вполне могло произойти. Она не обладала богатым воображением, моя мать, но живо представила себе это. А также услышала бормотанье отца и увидела выражение его лица. И можешь поверить мне на слово, она ужасно, просто ужасно расстроилась. Расстроилась из-за того, что отец не бросился защитить меня от слона, не медля ни секунды. В то время я был их единственным ребенком, первенцем, родившимся к тому же недоношенным; а Элоиза еще не появилась на свет. Поэтому во мне души не чаяли. Мать баловала и обожала меня. Я был для нее смыслом жизни, и когда отец не попытался спасти меня, смысл ее жизни, она мгновенно превратилась в разгневанную женщину, совсем непохожую на мою мать.