Дженет Уинтерсон - Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь

В ней – морская глубина, не только в глазах ее зеленых, но и в струящихся чертах ее лица.

Голова у нее крепкая, но не грубая. Из тонких волокон кости, оправленных белым, выстроена чистая клеть ее черепа. Проследи за линией. Изысканностью раковины, отшлифованной морем, линия эта выдает его твердость. Тяжелая голова гладка.

Поверни ее лицо к свету. Что могу прочесть я в ясновидении ее рта? В том разъятом пространстве, где дышит ее дух. На устах ее – мое будущее. Расскажи его мне… Ее губы на моих губах.

У нее высокие скулы. Башни-близнецы неспокойства. Неугомонные, когда она улыбается, вооруженные – когда нет. В лице ее – движенье ее дней.

Горло ее меня кромсает.

Любопытство и желание красоты – в равной мере. Их вспышки озаряют ее лицо. Она – тот свет, что освещает, но породили его не деревья и не древесина, наделенная даром горения; свет, что ее поглощает – ее собственный.

На лице ее игра света поразительна. Чистое восхищение – сосредоточенность, изгиб бровей, живая картина ее волос. Утонченная инсценировка нюансов природы и изощренности искусства. Да она же – шедевр, оригинальный и в то же время хорошо известный. Аплодировать ей? Обязательно, но я сделаю не только это: предложу ей красоту под стать ее собственной. Дар горения: Слово.

Что было вначале? Любимец муз или Муза?

Для самой Сапфо (лесбиянки, ок. 600 г. до Р. X., род занятий – поэт) всегда – и любимец муз, и муза. Писатель и слово. Тогда странно то, что остатки ее красоты должны быть погребены под банальностью фактов. И не фактов. Поиск истины испорчен старательной фальшью. Биограф, кладя руку на сердце, насилует прошлое. Биограф, расхититель могил и похититель трупов, торгует сенсационным прахом, а живой дух тем временем ускользает. Биограф – ходячий перечень горшков и кастрюль, дат и мест, аукцион и склеп в одной комнате.

От нее осталось так мало. Ее останки скандальны. Дразнящие кости шокируют и восхищают. И все же ясно: сохранись все ее строки до единой, биографам все равно бы не было дела ни до ее метра, ни до ее рифмы. Был бы единственный жгучий вопрос из горящей книги. Не Софокла, но Савонаролы с яростным лицом…

Что лесбиянки делают в постели?

– Расскажи им, – сказала София, Девятая Муза.

Рассказать?

– Автобиографий не бывает. Есть только искусство и ложь.

Налетай! Торопись! Искусство для всех, по два пенни за взгляд в щелочку. Предварительного опыта не требуется. Здесь каждый сам себе знаток.

Поп-культура – вот искусство, разве нет? Субъективная, романтическая, демократическая, всем доступная, хорошие отзывы в качественной прессе. Если им не нравится, значит, с ним что-то не так. Сомнительно пахнет? Что вообще с ним такое? И куда мне его теперь?

Все равно засунуть. И поглубже, как говорят на темных задворках за субботнюю пятерку. Времени мало. Засовывай глубже.

Культура часов. Пичкай меня, пока не лопну и не создам инсталляцию из этой жижи. Искусство? Глупости. Созерцательная жизнь? Я приглашен на обед. Сколько времени это займет?

Обедать? Вечность. Вечный обеденный перерыв. Дни напролет чавкать, как корова, и удивляться, почему все мясо на вкус – полова.

Время, что насмехается над тобой, и надо мной насмехается. Время с кривой усмешкой, что как серп, который оно с собою носит. Время воровато заглядывает в окно и подсовывает лезвие под дверь. Время ждет нашего прибытия. Время тщательно завело часы.

Высокий человек в капюшоне надул меня, когда я была ребенком. Срезал серпом полевые цветы и сплел мне колючий венок, который я не хотела снимать. Я ушла с ним рука об руку, дитя, увенчанное его странными цветами. Идти с ним рядом было легко – он приноравливал свой шаг к моему. Я так и не увидела его лица – только руки и плутовство долгих дней.

Когда же у него закончилось терпение? Когда он начал подгонять меня, торопить, хотя нас нигде никто не ждал? Мне было некуда идти. Почему солнце не успокаивало его, как раньше? Тихие дни и светящаяся вода. Дни после полудня, что длятся годами. Не он ли это – темная тень на речном берегу, непробужденная, непробуждаемая? В те дни он был глух и за каждый долгий ненавистный час бросал мне еще один, точно мягкий тряпичный мяч. Но я была счастлива, я забывала. Когда же он стал нетерпеливым?

Маленький венок из полевых цветов, сочные стебли и солнечные головки – окаменел. Я была с ним накрепко связана. Я – его крепостной. Теперь он ежегодно требует свою десятину, и я вяну на глазах. Каждый год урожай все меньше, но он собирает его все равно, каким бы скудным тот ни был.

Я увидела его лицо изблизи, странную кривую усмешку, что окаменело поворачивается ко мне, хотя мы с каждым днем движемся все быстрее. Есть и другие, все мы, скованные одной цепью на угольно-черном холме, сплетенные в пляске мертвых.

Я что, пытаюсь обмануть его париками, красками для волос, притираньями, мерзкими операциями, мерлушкой на бараньей туше? Вот она я, гарцую на задних лапках в заемной шкуре. Нужно идти в ногу с временами. Нельзя отставать от Времени. Когда же оно стало нетерпеливым?

Слишком быстро. Отбрось мои бальные туфельки и ползи на четвереньках. Тащи меня, как оно меня тащит, зная, что я за тварь. Умолять его? Оно по-прежнему глухо. Как бы я ни голосила.

И мы идем дальше, смазанное тело и обманутая душа. Почему никто не сказал, что нужно предусмотреть? Все, что у меня есть, лишь показуха. Все, что у меня есть, принадлежит Времени. Искусство? Глупости. Созерцательная жизнь? Где их дают? А что моей душе, пока Время тащит меня дальше? Что причитается моей душе?

Шепчи моей душе ее разлуку. Моей душе в витраже, размечающем красным и зеленым каменный пол. Моей душе, готовой воспарить с вершин, если мне удается ее на них втащить. Моей душе, что вместе со мной следит в ночи, когда и стул, на котором сижу я, ночь, и стол, с которого я ем, – ночь, и кровать, на которой я сплю, – ночь за ночью. Душе, что подносит фонарь к моему лицу, когда других надежд не остается.

Я надеюсь. А надежда во мне – из души, для души. Не нынешняя, действительная, поверхностная жизнь, а реальный, осязаемый мир образов. Я надеюсь, что реальный, осязаемый мир образов одержит верх.

Шепчи моей душе. Она так преходяща, эта жизнь, а идеи, что создают ее, есть дух, не плоть, и образы, что переживут ее, – тоже дух, не плоть. Лучшее во мне – не мое тело. Лучшее во мне – не каркас костей, не скелет, украшенный кожей, что восторгается изысканным ландшафтом, где из холма наискось торчат деревья. Оливы, стволы перекручены вервием, толстые тросы искореженной коры, кормящие хрупкую листву соками доброй земли. Оливки, виноград, земля, солнце, что пробивает кроны тонкими иглами света. По телу моему – солнечная акупунктура…

Она исцеляет меня, гонит красные потопы энергии через запертые шлюзы. Солнце на позвоночнике моем являет моим глазам цвета, синие и кроваво-алые. Ребра мои – ребра скалы, что подпирает жженый сахар почвы. Все это я, но есть и кое-что еще. Зачем откалывать от тела душу, а потом – и душу от себя?