Владимир Корнилов - Демобилизация

Теперь, после выстрела, Борис видел, как надо было его написать. Надо было делить мир не на начальство и неначальство, как было в реферате, а на единицу и множество. Выстрел, оттолкнувший от Курчева офицеров, был, как гром небесный, как 22 июня 41 года, как всё, грозное и реальное, что переворачивает действительность с головы на ноги и показывает ее такой, как есть. Если в реферате между, строк рассматривались два сознания начальственное и подчиненное, то теперь хотелось проводить разграничение вовсе под другим градусом.

«Истина одна? — размышлял Борис, машинально перепечатывая тетрадный текст. — Хрена с два! Никому она не нужна, истина. То есть нужна, но уже в следующую очередь. Сначала — удобство и безопасность. Все знают, что впятером бить одного нехорошо и подло. Но поскольку этот один не ты, а некто, да еще чужак, да еще козел, способный поманить всё стадо, то чёрт с ним, пусть вдарят!.. Конечно, лучше бы без кровянки, но поскольку уже пустили, так чего зря болтать… Пустили и ладно. Выставлять напоказ нечего. Конечно, можно было бы наказать по уставу, дать там «губы» или кучу нарядов, но это хлопотно да и как-то не того… Наверху скажут — без наказания с людьми справиться не можете? Только принуждение, а где убеждение? А юшка — действенное средство. Свои же и наказали. Но сорвалось… И вот из-за того весь полк, от буфетчицы Зинки до начштаба, встал против одного Курчева, потому что Курчев — тоже чужак. Курчев только ждет лыжи навострить… Что ж, и вправду жду. А не ждал бы, не шмалял в воздух… В аспирантуре не шмалял бы. Вон сколько цитат понабрал…» — и он с неодобрением поглядел в тетрадь, где текст уже шел не сплошняком, а с большими пропусками.

Курчев переставил машинку на кровать и с неохотой стал прикидывать на отдельном листке, куда сунуть какой кусок, расставляя против цитат порядковые номера и тут же их перечеркивая. Занятие было не из приятных.

«А если ты такой любитель правды, — ругал себя, — то оставайся тут в полку и качай свои права. А рефератом подотрись… Слабо? А?»

Открылась дверь, вошел посыльный, тот, что приносил обед Федьке, и стал у двери. Дальше идти ему было некуда — мешали играющие.

— Чего тебе? — лениво спросил сидевший к нему лицом Морев. — В штаб кого-нибудь? Лейтенанта Курчева, да?

Борис поднял голову. Солдат мялся, стоя сбоку от Секачёва.

— Нет, не в штаб, — наконец выдавил посыльный. — Мне до вас, товарищ лейтенант.

— Говори. Я не глухой, — процедил Курчев. Солдат все еще мялся.

— Не пыхти над ухом, — рассердился Секачёв. — Чего пришел?

— Да… это самое, — промямлил солдат и тут, словно махнул рукой, мол, что мне, больше других надо, — выпалил: — Капитан Зубихин велели у лейтенанта Курчева на полчасика машинку позычить.

— Чего? — присвистнул Федька.

— Достучался, — качнул головой Морев. Зубихин был полковым особистом.

— Скажи, занята. Видишь, сам печатаю. Скажи, пусть в штабе возьмет.

— В штабе заперто, — неопределенно пробурчал посыльный. — Младший лейтенант Абрамкин в наряде…

— Ну, и моя занята. Поищи Абрамкина, пусть отопрет.

— Начфин там не приехал? — подал голос Гришка.

— Приехал, — кивнул солдат. — Только деньги, вроде, завтра давать будут. Батя чего-то заболел.

— Идите, — сказал Секачёв.

— Порядок в танковых войсках! — закричал Федька, едва прикрылась за посыльным дверь. — Давай, старлей, отвальную!

— Придется, Григорий Степанович, — пробасил Ванька.

— Лёдчик, лёдчик! Па-адъём! — тряс спящего Морев.

— А ну к ерам эту пулю, — другой рукой Морев смял двойной тетрадный лист с росписью.

— Тише ты, — вырвал у него и бережно разгладил бумагу Секачёв. Григория Степановича распишем, а сами завтра доиграем. Дуй пока за горючим, Григорий Степанович.

— Вы это, без меня, ребята… — пытался сопротивляться Гришка. К нему возвращались утренние страхи. — Я ж, бухой, до шоссе не дотопаю.

— А ты ночуй, — подсказал проснувшийся летчик.

— Не могу. Не могу, ребята.

— Чего не можешь, Григорий Степанович? — толкнул дверь начфин. Налетай, подешевело! Расхватали — не берут! — и, растолкав сгрудившихся офицеров, он хлопнул об стол серым спортивным чемоданом. — С доставкой на дом! Батя бухой. Велел завтра давать. Но для своих я всегда. Кто первый?

Он вытащил лиловатую ведомость и начал священнодействовать.

— Обманули тебя, Григорий Степанович. За «молчи-молчи» — выходное не платят. Я справлялся. Расписывайся. Вот за февраль с надбавкой и за два без…

— Фью-ить! Полкосых долой… — засмеялся Морев. — Давай, лёдчик, за бутылками. Жертвую четвертную, — он вытащил из кармана кителя сложенную вдвое двадцатипятирублевку.

— Не надо. Я сам, — сказал Гришка.

— Ничего… Надо. А то гавриков до бениной матери. Ну, кто больше? Лёдчик? Так. Историк? Ванька? Пехота, пить будешь? — спросил он расписывающегося последним в ведомости Волхова. — Не будешь? Тогда катай отсюда.

— Ну, ты… — неуверенно пробурчал Волхов. По тону Морева, как всегда, нельзя было понять, шутит тот или говорит всерьез.

— Забирай сундук, начфин, и разом назад. Только соседа не приводи зануда…

— Он не пьющий, — засмеялся начфин. Его соседом по домику был инженер Забродин.

— Ничего, пусть приходит. Я за ним забегу, — суетился Гришка. — Вот, Володя, возьми еще, — он сунул Залетаеву сотенную. — Пусть инженер придет. — До автобуса подкинет, — и он вышел вслед за начфином.

— А мне чего? Нам, татарам, одна муть — что малина, что… — скривился Морев. — Чего кислый? — кивнул Борису.

Тот возился на койке, закрывал машинку и складывал отпечатанные и чистые листы в конторскую папку с завязочками, где уже лежал запечатанный конверт с письмом в Правительство.

— Чего кислый? — повторил Морев. — Не дрейфь, батя сегодня бухой. Не вызовет.

— Чемодан у тебя большой? — спросил Курчев.

— Забыл? Вроде твоего.

— А у тебя? — повернулся Борис к Федьке.

— Спортивный.

— Тогда давай.

Федька высыпал на стол из такого же, как у нач-фина, чемоданчика несколько черных конвертов, видимо, с фотографиями, две пары толстых деревенских носков, толстую байковую рубашку и катушку белых ниток с блеснувшей тонкой иглой.

— К себе положу, — сказал Курчев, смахивая всё со стола в свой большой чемодан. На дно Федькиного чемоданчика он сунул папку и придавил машинкой. Оставалось еще свободное место и, смяв, он засунул туда несколько экземпляров «Красной звезды», лежавших стопкой на подоконнике.

— Ты чего? — с ленивым интересом спросил Морев. — Чудик, опер везде отыщет.

— В Москву отвезу. Сломал. Ремонт нужен.

— Ну, и правильно, — кивнул Морев.

— Ты ж арестован? — присвистнул Федька.

— А вы не видели. До рассвета обернусь.

«Только где бы это допечатать? — соображал про себя. — У Алешки нехорошо. Подумает, это я так, тяп-ляп. Я ведь ему пел, что всю зиму корплю над рефератом.»