Владимир Корнилов - Демобилизация

Аспирантка была для Курчева сплошной загадкой, и он даже не пытался расспрашивать ее о муже. Она свалилась в конце сумасшедшего дня, когда лейтенант зверски устал и голова почти не соображала. Кроме того, из расспросов никогда ничего не узнаешь. Это Борис знал по опыту. Лучше всего раскрыть себя в разговоре и тогда собеседник не удержится и сам начнет распахиваться. Но в ресторане от голода, заморевности, неудачи с рефератом и кучи дневных, еще армейских, неприятностей Борис слегка ошалел и, проворонив момент встречной исповеди, чересчур рьяно начал выдавать на-гора свою биографию. Он словно забыл, что через стол сидела женщина. Замужняя женщина, которая отчего-то, от жалости к нему или от своей тоски, съела с ним за компанию бифштекс с луком и выпила за его удачу. Тогда он о ней не думал как о реальной женщине. Но теперь, на холоду, оттого, что скоро надо было с ней распрощаться, он понял, что это пусть и чужая, но совершенно необыкновенная женщина, и вот он сейчас ее проводит — и всё… Больше ее не будет, а он пойдет через лес и поле один. И тогда ему стало не по себе.

— Инга… — не выдержал он. И тут она схватила его под руку, вжалась в него плечом, словно скрывалась от кого-то, и прошептала:

— Тише…

Они как раз должны были свернуть в ее переулок, но женщина, прячась за широким боком лейтенанта, потянула его дальше, через дорогу по затемненной Домниковке.

— Муж, что ли? — не вытерпел Курчев, близоруко разглядывая спускающуюся по переулку тощую невысокую фигуру в осеннем пальто и меховой ушанке.

— Нет. Потом, потом… — не пряча смеха, шептала Инга и быстро тащила Бориса дальше по улице.

На следующем углу торчало полуготическое здание из красноватого кирпича. «Монастырь, — подумал лейтенант. — Отсюда, наверно, и Домниковка.» Они свернули в переулок. Он тоже поднимался горбом, как предыдущий, по которому спускался худощавый человек в ушанке.

— Приятель, — сказала Инга, когда с Домниковки их уже нельзя было увидеть. — Очень милый человек. Но… — оборвала она фразу и улыбка по-прежнему не сходила с ее лица.

— «Караульщик», — хотел сказать Курчев, но сказал: — Холодно сегодня…

Это могло относиться и к человеку, который намерзся в переулке, ожидая загулявшую аспирантку, и к самому себе, к своим восемнадцати километрам от железнодорожной станции до полка. Инга приняла замечание о погоде как мужскую солидарность.

— Наверное, что-то передать хотел, — сказала почти серьезно. — Очень начитанный человек. Обещал помочь с диссертацией.

— У вас тут целый комбинат.

— Да. Еще бывший муж консультирует, — снова засмеялась Инга и Курчев опять почувствовал несвободу.

Инга шла с ним под руку. Чемодан пришлось держать в правой руке. Впрочем, в такой темноте и в такой поздний час вряд ли бы навстречу попался полковник. Несвобода была в другом. Опять выходило наружу мистическое предчувствие. «Будто сам накаркал!» — сказал он себе. Теперь уже и ему было ясно, что аспирантка свободна от мужа и, по-видимому, также от ожидавшего ее в переулке начитанного доходяги в ушанке. Оставался один Лешка.

«Хорошая девчонка! — подумал Курчев, восторгаясь спутницей и одновременно злясь на свою скованность. Они снова молчали, но улыбка все еще бродила по тонкому продолговатому лицу молодой женщины.

— Болван немой!» — ругал себя Борис, но не мог выдавить ни слова.

— Сюда, — сказала аспирантка. Они вошли с другой стороны, с параллельной Домниковке Спасской, и остановились у красного кирпичного дома старой постройки.

— Давайте ваше сокровище и реферат.

— Для начитанных? — наконец выдохнул Курчев, раскрывая чемодан.

— Угу, — кивнула женщина. — И для меня тоже.

— Голос у нее все еще был веселым. — Хотите, я вам вынесу Теккерея? Тоже поможете. Или уже бежать надо?

— Нет, — помотал он головой.

Она вошла в подъезд. Борис поглядел на часы.

До последнего поезда оставалось двадцать четыре минуты.

«В крайнем случае поеду голосовать на шоссе» — решил он, чувствуя, что его уже всего пробрало любовью к вошедшей в подъезд женщине. «Тебе недолго! — попробовал разозлиться, но злости не получилось.

— Ну, куда с твоим суконным рылом?» Но внутреннего диалога тоже не выходило.

В переулке перед подъездом ветер гулял вовсю, но войти в парадное было неудобно. Особенно теперь, когда муж оказался бывшим.

— Слишком много сложностей! Всегда сложности, — сказал лейтенант.

Что ж, даже с Валькой Карпенко было не просто.

— Тебя погубит анализ, — сказал вслух.

Дверь парадного отворилась. Инга встала на пороге с двумя толстыми зелеными книгами. Дубленки и башлыка на ней уже не было.

— Простудитесь! — испугался Курчев и схватился за дверь, чтобы затолкнуть аспирантку в подъезд.

— Ничего. Я на минуту, — сказала она. — Не люблю стоять в парадных. Она снова зябко повела плечами, возможно, теперь уже действительно от холода.

— Счастливо, Борис, — назвала его по имени. — Письмо передам завтра. Вдруг и впрямь принесу вам удачу. Звоните, когда будете! — и, помахав рукой, она тут же отпустила дверь и та гулко хлопнула благодаря своей, видимо, еще дореволюционной пружине.

Лейтенант взглянул на номер дома. Над цифрой по белому кругу даже в тускловатом свете уличного электричества легко прочитывалось название переулка — Докучаев.

— Ну и ладно, — вздохнул лейтенант, как будто в названии ему почудился скрытый намек. — Я не навязывался.

Он спустился по Домниковке и быстро дошел до вокзала. В зале транзитников купил у телеграфистки два конверта: на первом вывел адрес части и свою фамилию, на втором — адрес мачехи: Москва, Переяславка.

На обороте лилового телеграфного бланка печатными буквами, чтобы было разборчивей, он написал:

«Елизавета Никаноровна!

Извините за назойливость. Если я Вам понадоблюсь, напишите. Адрес на конверте. Привет Славке и Михал Михалычу.

Еще раз извините. Ваш Борис.

Я был в городе всего полчаса.

18 февраля 1954 г.»

Кинув письмо в высокий узкий деревянный с аляповатым государственным гербом ящик, он вышел на платформу. В тусклых окнах ночного поезда людей не было видно.

«Остановок, небось, не объявляют», — подумал Борис и на всякий случай прошел по платформе вперед и залез в первый от паровоза вагон.

Инга поднялась по лестнице на третий этаж, сняла английский замок с собачки и осторожно закрыла дверь. В два часа ночи квартира спала и света в прихожей не было. Инга подхватила башлык и дубленку, которые нарочно бросила на сундук, чтобы не стоять лишней минуты в подъезде, подняла с пола реферат и машинку и, не зажигая света, прошла к себе в комнату. Она жила в этой квартире с рождения и знала ее наощупь. Двоюродная бабка Вава спала или притворялась, что спит на своей кушетке, и не шелохнулась при скрипе двери. Инга засветила ночник над своим узким диваном и развязала тесомочки синей конторской папки.