Владимир Корнилов - Демобилизация

Домашнего ареста оставалось еще четверо суток и лейтенант надеялся, что как-нибудь протянет их на койке, тихо и мирно дожидаясь высочайшего ответа из Кремля. Ему почему-то верилось, что юная женщина в башлыке принесет счастье. На розыгрыши государственных займов ставят невинных младенцев в пионерских галстучках и они вытаскивают номера из вертящихся барабанов. У них нет облигаций. Им совершенно безразлично, кто выиграет. Наверно, и аспирантке так. Что ей Курчев? Она просто сунула письмо в окошечко. Никакой заинтересованности.

Он лежал на койке и быстро глотал «Ярмарку тщеславия». Бекки Шарп была прелесть. Она обводила всех вокруг пальца и не больно смущалась, если ее тоже обжуливали. Конечно, она была прохвостка. Но — Бог мой! — энергии у нее было на троих!

Курчев читал целый воскресный вечер и все утро понедельника до прихода врачихи Ирины Леонидовны.

— Не беспокойтесь. Я уже вышел из пике.

— Дышите, — приложила врачиха холодный стетоскоп к его спине.

Деликатный Федька Павлов ушел в заднюю комнату. Больше никого в домике не было.

— Вам лежать надо, Борис Кузьмич. И чтобы завтра ни на какие танцы… Завтра было 23-е февраля.

— Что вы? Я и так, без ангины, еле ногами двигаю. Не беспокойтесь. Вылежу. А у вас без меня дел хватает. Праздник.

— Ненавижу праздники, — вздохнула Ирина Леонидовна.

— Потом хуже?.. — сбавив голос, спросил лейтенант.

— Угу.

— А отсюда нельзя..? — прочертил Курчев в воздухе пальцем, намекая на перевод в другой полк.

— Не нам.

Она сидела на стуле возле кровати — полная, черноволосая, большеглазая, — и Курчеву очень хотелось ее пожалеть и утешить, хотя бы за одно то, что она тут всем чужая, даже больше чужая, чем он.

— Да… Ваш супруг не карьерист. Другой бы, ловкач какой-нибудь…

— Не надо, — опустила ресницы врачиха.

— Я не хотел…

— Я все поняла. Спасибо, Борис Кузьмич. Вы только подольше не поднимайтесь.

— Я же арестован. Счастливо.

Она поднялась, взяла брошенное на Гришкину пустую койку черное суконное пальто с седоватым лисьим воротником и накинула его поверх чистого, явно не казенного, обтягивающего ее полную фигуру халата.

— Простудитесь, — сказал Борис.

Она покачала головой, а он, приткнувшись к окну, смотрел, как она, опустив голову, спускается по улице. Не по моде короткое пальто накинуто на плечи и от этого видны длинные худые ноги.

— Страдает, — присвистнул Федька, вылезая из секачевской комнатенки.

Курчев не ответил. Он снова вспомнил, что кто-то рылся в его тумбочке, ворошил реферат, о котором двоюродный Алешка сказал, что он попахивает большим керосином.

По субботам Георгий Ильич Крапивников в журнале не бывал, и Инга, отпечатав на курчевской машинке короткую записку и приложив к первому экземпляру реферата забытый Бороздыкой импортный блокнот, смело отвезла все это хозяйство в редакцию. Сидевшая в пустом холле секретарша Серафима Львовна узнала Ингу и попыталась с ней разговориться. Просила присесть подождать. Сегодня как будто обещали верстку, и Георгий Ильич грозился быть с минуты на минуту. Инга еле отвязалась от этой назойливой, хотя и вежливой женщины, которой хотелось выведать у аспирантки, как та переживает разъезд с Крапивниковым.

В эту субботу снег сверкал по-праздничному. Впереди было ровно двадцать четыре дня лыж, покоя, ничегонеделанья, а если и ничегонеделанье вдруг надоест, можно захватить с собой толстых тетрадок в клетку и писать на них следующую главу (а эту — потом докорябаем!). Главное, будут сплошные — лес, снег, тишина, никаких Сеничкиных и Бороздык, никакой тетки Вавы, которая даже вчера не удержалась и после ухода соседки стала кряхтеть:

— Ну что у тебя общего с этой шантрапой? Хочешь стать такой же неразборчивой и пьющей?

— Она — народ, — отрезала Инга. — Она народ, а мы, по-моему, вышли из народа или во всяком случае из народников…

— Пить с утра? — не унялась тетка.

Инга, не ответив, пошла в материнскую комнату и объявила, обрывая сонату, что едет в дом отдыха. Мать подняла руки, сначала не поняла. Пальцы у нее дрожали и она положила их на пюпитр.

— Да, да… Конечно, конечно, девочка! Как же мы не додумались?! Ты вся извелась.

— Это я виновата, — повторила Татьяна Федоровна через минуту, захлопывая крышку инструмента и на бегу одеваясь. По рассеянности она хотела бежать в магазин за продуктами, забывая, что Инга командируется не в несытую провинцию, а в подмосковный дом отдыха с трех- или даже четырехразовой кормежкой.

В воскресенье утром, выйдя из электрички в районном городке, Инга прошла с нетяжелым чемоданом и лыжами два километра вдоль шоссе. Снег неподвижно лежал на елях, словно его приклеили к лапам и веткам. Ветра не было. Машины по воскресной магистрали пролетали редко, да и сам дом отдыха стоял в глубине, в трехстах метрах от шоссе. Лес начинался от самой калитки и конца ему не было. Дежурная сказала, что в одну сторону он тянется до Казани, а в другую — до Архангельска.

«Красота какая! И он еще жалуется», — подумала Инга о техническом лейтенанте, который где-то здесь служил, не ценя ни снега, ни леса, и изо всех сил рвался в Москву.

Первую неделю она только и делала, что ходила на лыжах да спала по два раза в день. В комнате их было трое — восемнадцатилетняя миловидная девчонка с кирпичного завода и еще одна женщина — не то техник, не то инженер, очень костлявая, сухая — с невыразительным лицом и редкими волосами. Возраст ее Инга определить не могла. Девчонка водилась с обитательницами других комнат и по вечерам пропадала на танцах. Худощавая же либо читала, либо спала — и Инга была довольна своими соседками.

«Хорошо бы так жить всегда, вечно, — твердила себе. — Никто тебе не нужен и ты — никому. Спать, есть и с горок спускаться.»

Горки были небольшие и не крутые. Зато лес был абсолютно безлюден — не то что в Сокольниках или в Измайлове. Но заблудиться было трудно, потому что рядом гудела шоссейная магистраль. В лесу уже появились знакомые деревья, разлапистые кусты, запомнившиеся перелески, изученные спуски. Все это было приятно встречать по утрам и видеть во сне.

— Деревья, деревья, деревья, — напевала Инга, идя легким шагом, словно на ногах не было лыж, а в руках палок. — Деревья, деревья, дубы… пробовала она что-то сочинять, но стихов не получалось. Деревья в основном были хвойные. Только по краям неглубоких оврагов взапуски носились озябшие березки, а потом опять шли ели да ели, вперемежку с красноватыми чопорными (словно незамужними — так казалось Инге…) соснами. Лес был нескончаем и покой тоже. Одно только пугало: вдруг в марте все растает, начнется тоска, слякоть, захочется в Москву, а в Москве — ничего хорошего.