Владимир Корнилов - Демобилизация

— Вот я и говорю. Разрешите идти?

В «овощехранилище» Курчев не вернулся. Времени было возле двенадцати и он решил двигать в Москву, не заходя домой. Как раз крытая полуторка, свернув у штаба, подъехала к КПП. Курчев полез в кабину.

— Скажешь лейтенантам: в Москву уехал, — кивнул Черенкову, открывавшему ворота.

— Ясно, — ощерился дневальный.

Машина шла в ближний поселок за школьниками и завезла Курчева на станцию. Поездом ему было удобней, потому что от Комсомольской площади до Ингиного переулка рукой подать.

— Она в доме отдыха, — ответил старушечий голос. — А вы не военный? Я сразу догадалась. Вам машинка нужна?

— Нет, что вы?

— Инга вернется в марте.

Из той же будки Курчев позвонил в журнал Крапивникову. Ответили:

— На редколлегии. Звоните завтра.

— Кругом шешнадцать! — вздохнул лейтенант. Деваться было некуда. То есть, кругом была Москва с миллионом соблазнов, начиная от кино или чуть позже — театра и кончая Ленинкой, рестораном или просто «культзаходом» к кому-нибудь из знакомых, хотя бы к переводчице Шустовой. Но Борис зарядил себя на встречу с аспиранткой и ничто другое не приходило в голову.

Он лениво прошел вдоль вокзала. У газетного киоска какой-то тощеватый ханурик с усиками читал толстый журнал в серо-голубой обложке, а старик-киоскер ворчал на него, дескать, не читальня. Вокруг шумела вокзальная Москва, лязгали трамваи, фырчали такси и автобусы, а тут один хмырь читал, а другой на него злился — и смотреть на эту комедь раздосадованному лейтенанту было чудно и почему-то приятно. Так и разило штатской юностью с сидением в библиотеках.

Через плечо тощего очкарика лейтенант заглянул в журнал и увидел, что ханурик глотает стихи. Стихи не больно интересовали, но ханурик, которого Курчев по неосторожности толкнул, с презрением взглянул на лейтенанта и тут же уткнулся в журнал.

В полку Борис ходил за штатского, но в городе почему-то вдруг становился оскорбленным армейцем. Словно внутри вырастала какая-то лишняя военная косточка.

— Папаша, дайте и мне, — кивнул Курчев на книжку журнала. Он заметил, что на прилавке больше грязно-голубых обложек не было.

— Отдайте, гражданин, — с удовольствием сказал киоскер. — В читальне досмотрите.

— Пусть читает, — с показной ленцой отмахнулся Курчев.

Очкарик в сомнении оторвался от журнала, беспомощно и беззащитно поглядел на офицера, но интерес к стихам пересилил, и он снова уткнулся в страницу.

— Возьмите себе, — брезгливо бросил Курчев и покраснел. Реплика попахивала пошлостью.

— Спасибо, я домой получаю, — дернулся, как от пощечины, очкарик и возвратил журнал.

Курчев скатал его в трубку и засунул в карман шинели, но тот наполовину высовывался.

«Чёрт, сумки не взял. В урну, что ли, кинуть? Пижон проклятый», ругнул себя. — Позвонить опять старушенции? Сказать, что передумал машинка нужна? Заодно и узнаю дом отдыха. Может, съезжу сегодня. Съездишь, как же, — передразнил самого себя, снова закрываясь в автоматной будке. Она с Лешкой в Питер умоталась. А дом отдыха — предлог для домашних».

Он набрал телефон Сеничкиных.

— Да, — отозвался голос министра. — Ты, Борис? Далеко? Дуй сюда. Пообедаем вместе.

— Сейчас буду, — обрадовался Курчев, словно ему было двенадцать лет и дядька приехал к ним в Серпухов. Он бросился к стоянке такси и в четверть часа добрался до Кудринки.

— Давай поухаживаю, — сказал министр, стаскивая с племянника шинель. Что, тоже купил?

— Чего? — не понял Борис. Он улыбался, глядя на родича. Тот высился в коридоре — огромный, без пиджака, в жилете, похожий на цивилизованного купчину или американского заматеревшего боксера, оставившего ринг. За ворот свежей, видимо, только утром надетой рубахи была заправлена жестко накрахмаленная салфетка.

— Прасковья Прокофьевна, еще прибор, — пробасил дядька в сторону кухни. — Тетя Оля на совещании, так мы с тобой по-холостяцки, — подмигнул племяннику и достал из буфета начатую бутылку армянского коньяка.

Гостиная вся светилась, будто солнце било в нее не из окна, а со всех четырех стен. Шелковая спина дядькиного жилета сверкала, как выпуклое зеркало.

Горбатенькая домработница внесла тарелку с супом.

— Ни-ни, не уносите, — запротестовал министр, когда она хотела переложить на диван «Огонек», раскрытый на портрете Сталина, и третий номер «Нового мира» в картонной обложке, который (это помнил Курчев) стоил на два рубля дороже.

— Вон гляди. Видел? — взял «Огонек». — Старик ничего, а?

— Неизвестный снимок, — сказал племянник. На Сталине не было погон, хотя фотография была явно последних лет.

— Неизвестный? Сказал тоже… Самый что ни на есть известный. Такой и был. А все остальные — намалеваны, ретуши на них больше, чем снимка.

— Часто видели?

— Часто не часто, но доводилось. Год назад что было?! А теперь — всего один портрет.

— Так сегодня только третье.

Курчеву хотелось есть. Суп стыл на тарелке, а дядька, воодушевленный снимком, коньяку еще не разливал.

— И пятого тоже не будет. Вот снимок, стихи — и все. Теперь постановление — одни рождения отмечать.

— Да, я слышал.

— А чего слышать? В газетах было. Стихи прочел?

— Какие?

— Журнал купил, а стихи не читал. Спереди они. Сейчас зачту тебе. Вот выпьем только.

— Ни-ни, в память не чокаются, — отстранил Василий Митрофанович рюмку.

— Так ведь третье еще, — повторил племянник.

— Все равно. По такому человеку можно и неделю отмечать. Вот послушай. Или голодный? Так ты ешь, а я тебе главное. Где оно? Я вроде подчеркивал.

Министр пошарил на столе очки. Не нашел, крикнул домработницу. Она принесла, но не те. Тогда решив, что шрифт достаточно крупный, министр, вытянув журнал в увесистой левой ручище, стал громко, но запинаясь, как в первом классе приходского училища, читать:

— Понимаешь, Борька, а?! — прервал чтение. — Да нет. Тебе не понять. Ты сирота, — запустил он свободную руку в негустую шевелюру племянника.

— Вот это — стихи! Не то что у контрика… Как его фамилия, забыл…

— Гумилев?

— Да. По кронштадтскому мятежу припух. Вот нашел:

— Здорово, правда?

— Угу, — кивнул Курчев, наклоняя тарелку от себя, как учила переводчица.

— Там еще хорошее есть. Давайте второе, Прасковья Прокофьевна. Еще по одной примем, а?