Аласдер Грей - 1982, Жанин

Может, мне начать небольшое собственное дело? Что бы это могло быть? Или войти с кем-нибудь в долю, но с кем? Может, я найду какой-нибудь кооператив, организую театральную труппу или вступлю в коммуну?

Может, я что-нибудь изобрету? Или переквалифицируюсь в фермера и буду выращивать скот и пшеницу или разводить крабов? А может, я примкну к политическому движению? Ударюсь в религию? Или стану охотиться за женщинами с помощью журналов и клубов знакомств? А может, снова женюсь? Уеду за границу? Отправлюсь в кругосветное путешествие с компаньоном или без? Обнаружу, что я гомосексуалист или хладнокровный игрок, гравировщик часов, безумный убийца? Умру ли я на войне, или в борделе, или от голода, в кабацкой драке или вымаливая подаяние на Шри-Ланке, или на Фолклендских островах, или еще в каком-нибудь удаленном уголке Британской империи? Ведь я ничего больше не собираюсь делать. Нет, я ничего не стану делать.

Своим внутренним зрением я вижу Тебя, Боже. Ты голый старик, сгорбившийся посреди солнечного диска, у Тебя длинные волосы и борода, развевающиеся, словно хвост кометы, Ты похож на свое изображение на плакате, который появился несколько лет назад. На этом плакате Ты тычешь в мироздание под собой каким-то пинцетом или циркулем, но в моем воображении Твоя рука просто дотягивается до меня с пустой ладонью. И указательный палец не вытянут, чтобы сообщить мне, что я должен или не должен делать. Ты говоришь:

– Встань, сын мой. Ты упал и ударился, но всем нам свойственно ошибаться. Посмотри на эти тридцать с лишним лет за своей спиной и считай отныне, что это было окончанием твоей школы, и начни сначала. У тебя довольно времени. Ты еще не мертв. Тебе нет еще и пятидесяти.

Боже, как я хотел бы заплакать. Я свободен, но несчастен, потому что какой прок трусу быть свободным? Связанный или несвязанный, трус все равно не способен сделать ничего хорошего для себя или других. За всю жизнь я не совершил ни одного смелого, доброго, неэгоистичного поступка. (Хизлоп, молчать!) То есть совершил, но время быстро стерло его.

После смерти жены он стал сморщенным и чудаковатым. Входя в класс, мы частенько заставали его там – он сидел, уперев локти в стол и закрыв лицо ладонями. Мы пробирались на свои места и вели себя тихо как мыши. Может, он подглядывал за нами сквозь щели между пальцами? Мы сидели, как изваяния, пока он наконец не вскрикивал: «Достаньте учебники!», и иногда это было единственное, что он произносил за весь урок, пока не раздавался звонок, означавший, что нам пора перейти в другую аудиторию, хотя мы сидели фантастически тихо и неподвижно, а в классе присутствовало человек сорок, не меньше. Мы были в ужасе. Своими детскими сердцами мы понимали, что человек стоит на грани сумасшествия, но мы не могли никому об этом сказать. У нас не было доказательств, которые показались бы убедительными взрослому человеку.

Однажды он обвел взглядом класс, пощелкивая языком, как раньше, но слова, которые он произнес, были лишены смысла.

– Вот что любил я, грубую мужскую ласку одеяла, воркованье голубок в зеленеющих вязах, густой отупляющий дым и прозрачное желе, айву, лимон, – кто это сказал, Мэри?

– Китс, сэр, – ответила девочка слабым дрожащим голосом.

– Нет, Мэри, – вздохнул Хизлоп. – Китс этого не говорил, равно как и Браунинг, или Теннисон, или Брук, это сказал безумный Хизлоп. Кто же это сказал, Андерсен?

– М-м-мифтер Хифлоп фкавал это, фэр, – ответил Андерсен, который всегда начинал шепелявить, когда нервничал.

– Встань, Андерсен, и повтори мое имя еще раз, – потребовал Хизлоп, подходя к нему. – Никаких мистер, никаких сэр, просто мое имя.

– Х-х-хифлоп.

– Так, разбей мое имя на две части, – мягко сказал Хизлоп. – Скажи Хисс, а потом скажи Слоп. Сначала Хисс. По отдельности. Прижми копчик языка к зубам и прошипи, как змея.

После минуты беззвучных мучений Андерсен выдавил:

– Хиф.

Хизлоп вздохнул, достал хлыст и похлопал им себя по левой ладони. Теперь он больше не выглядел съежившимся. Неведомо откуда в нем заиграла вдруг свежая кровь.

Андерсен, – заявил он, – сейчас я сделаю нечто прекрасное. Нечто такое, за что ты будешь благодарить меня в будущем. Такое, что навсегда внесет мое имя в скрижали Длинного города. Я попрошу выгравировать на моем могильном камне следующие слова: «Здесь лежит человек вылечивший речевой дефект Андерсена». Ну-ка, пошепелявь еще. Скажи «Андерсен».

– Андерфен, фэр.

– О боже. Скажи «стоп».

– Фтоп, фэр.

– Все хуже и хуже. Я не осссстановлюсь, Андерсен, пока ты отчетливо не произнесешь «ссстоп». Вытяни руки и сведи их вместе.

Андерсен повиновался. Хизлоп ударил.

– Скажи «стоп», Андерсен.

– Фтоп, фэр!

– Руки вперед, Андерсен!

И т. п.

Он продолжал бить, а Андерсен, с залитым слезами лицом, то стонал, то подвывал, то вскрикивал, но упорно продолжал говорить неправильно, и продолжал держать руки вытянутыми вперед. Весь класс сидел, скованный кошмаром, от которого, казалось, не может спасти никакое пробуждение, потому что учитель сошел с ума. Он превратился в механизм. В машину, у которой сломался выключатель и которая может только продолжать работать, работать и работать, и тут я не выдержал, встал и сказал:

– Он не может так произнести, сэр.

Он с изумлением посмотрел на меня, этот Хизлоп. Он подошел, держа плеть в руках, встал передо мной и сказал что-то, чего я не смог расслышать, потому что был оглушен ужасом. В классе повисла тишина, и я понял, что он закончил каким-то вопросом или приказом, и теперь я должен заполнить эту тишину какими-то словами или действиями. Ничего не приходило в голову, и тогда я повторил: «Он не может так произнести, сэр» – и сел на место, сложив руки, и сразу почувствовал себя в безопасности. Другой учитель схватил бы меня за ухо, отволок в какую-нибудь кладовку и там как следует обработал плеткой, но Хизлоп никогда не дотрагивался до людей руками, только хлыстом, и поэтому я чувствовал себя в безопасности и даже разозлился и сказал:

– Вы не должны были этого делать. Вы не должны были этого делать. Вы не должны были этого делать.

Я повторял так раз за разом, и всем становилось ясно, что это правда, что Хизлоп не должен был бить Андерсена, и вдруг другие ученики стали повторять эти слова вместе со мной, скандируя все громче и громче, даже девочки присоединились к нам, и вот уже весь класс превратился в такой же кошмарный механизм, каким только что был Хизлоп. Наши голоса хлестали его, словно плеть. Он попятился к своему столу, сел за него, вдавил лицо в деревянную столешницу и стал бить себя кулаками по затылку, стараясь уничтожить себя, убить, растоптать. И тогда мы замолчали. Дверь была открыта, в нее на цыпочках вошел директор в сопровождении учителя из соседнего класса. Хизлоп поднял голову, из носа его текла кровь. Он захныкал голосом капризного маленького мальчика: