Зинаида Кузнецова - Рассказы

А Галина Сергеевна, застыв, смотрела вслед самолёту и не слышала ни голоса внучки, ни голоса мужа. Она вдруг превратилась в трехлётнюю девочку, бредущую с матерью и старшим братом в толпе таких же измученных людей по полевой дороге — куда они идут, она не знает. Идут они долго, у неё болят ножки, хочется пить и есть, но ни воды, ни хлеба нет. Она то и дело просится на ручки, а мама, пронеся её немного, вновь опускает на землю. По небу летят какие-то чёрные, огромные птицы, на крыльях у них белые кресты. Вдруг из птиц начинают сыпаться какие-то предметы, и мама кричит: ложитесь и закрывает их с братом своим телом. А вокруг происходит что-то непонятное: грохот, огонь, земля поднимается в воздух, летят комья земли, кричат люди.

— Галя, — услышала она голос мужа, — что с тобой? Тебе плохо?

— Нет-нет, — Галина Сергеевна, стряхнув наваждение, попыталась снова заняться обедом, но не могла — всю её сотрясала крупная дрожь.

— Игорь, мне кажется, что я здесь уже когда-то была. Понимаешь, я здесь уже была. Я помню, я вспомнила вот эту дорогу и речку. И церковь вон там, видишь? Я их видела. Мы здесь убегали от немцев в 41-году, я была тогда совсем малышкой, но я помню, как самолёты нас бомбили… А знаешь, ведь мы где-то здесь жили во время войны, у одной тётеньки, тёти Маши, кажется… Деревня называлась Горькая, мама говорила. Я точно помню: Горькая. Мы ещё с братом смеялись, лучше бы сладкой назвали… — сбивчиво говорила она. — Давай поищем, это где-то здесь. Давай спросим у кого-нибудь, а?

Деревня Горькая была мало похожа на ту, полуразрушенную, оцепеневшую от страха деревушку военной поры. Вместо вросших в землю, крытых соломой изб, стояли крепкие рубленые дома, кое-где виднелись красно-кирпичные особняки, окружённые плотными заборами, почти у каждого дома стояла машина. Казалось, Горькой не коснулись печальные изменения, произошедшие с российской деревней с началом перестройки, но приметы нового времени были уже налицо: то тут, то там шумели стихийные барахолки, стояли, утонув в многолетнем навозе, корпуса ферм с выбитыми окнами и содранными крышами… У магазина колыхалась длиннющая очередь, наверно, выбросили какой-нибудь дефицит. Впрочем, дефицитом сейчас являлось практически всё.

Галина Сергеевна смотрела по сторонам и не могла найти ничего, что напомнило бы ей те далёкие годы. Зря они сюда приехали. Кого она тут найдёт? Кто её помнит! Глупость сделала, не надо было затевать эту поездку.

Они проехали по ухабистой асфальтированной дороге до конца деревни, где речка делала крутой поворот, образовав как бы полуостров. На высоком берегу этого «полуострова» стояли несколько убогих домишек, спрятавшихся среди кустов сирени и акации. Неподалёку высилась старая церковка, купола которой и виднелись с полевой дороги.

— Да вот же, вот она, церковь, я её помню! — взволнованно воскликнула Галина Сергеевна. — Давай подъедем поближе, это точно она!

Они подъехали к церкви, старой, деревянной, без ограды — вместо ограды всё те же сирень и акация. Окна выбиты, дверей нет, над куполом, громко каркая, летают сотни ворон.

В домах, по всей видимости, никто не жил — забитые досками окна, тишина, запустение… Ни одной живой души, даже собак не видно.

— Поедем отсюда, — Игорь Васильевич взял жену под руку. — Не надо было сюда приезжать.

— Да-да, — согласилась Галина Сергеевна, — ты прав.

В голову пришли когда-то читанные стихи: «Не надо приходить на пепелище, не надо ездить в прошлое, как я…»

Они уже садились в машину, как вдруг дверь одного из домов открылась и показалась старая бабулька, одетая, несмотря на жару, в валенки и телогрейку. Она, приложив козырьком руку к глазам, всматривалась в незнакомых людей.

Галина Сергеевна вышла из машины.

— Куда ты? — попытался остановить её муж, но она уже шагала к старушке. Внучка Олечка побежала за ней, тихонько говоря: «Бабушка, это кто? Это Баба-яга, да?»

Старушка пристально смотрела на приближающуюся Галину Сергеевну и на девчушку, в глазах её Галина Сергеевна заметила недоверие и даже страх.

— Здравствуйте, бабушка.

Старуха, не отвечая, всё так же непонятно глядела на них.

— Это кто? — вдруг, кивнув на Олю, спросила она.

— Это, это Оля, внучка моя.

— А ты кто?

— Я… — начала было Галина Сергеевна, но странная старуха перебила её:

— Ты Анна?

— Анна? Почему Анна? Меня зовут Галина Сергеевна.

— А где Анна?

— Бабушка, я не знаю, про какую вы Анну спрашиваете, но я хотела у вас спросить, не знаете ли вы, здесь когда-то жила тётя Мария, у неё ещё шестеро детей было? Мы у неё в войну жили.

Старуха надолго замолчала, всё так же пристально разглядывая их.

— Это я, — наконец, сказала она. — А ты, значит, Галя, дочка Аннушки?

Галина Сергеевна только теперь поняла, про какую Анну спрашивала женщина — про её, Галинину, мать, Анну Александровну.

— Так это вы, тётя Мария? — кинулась она к женщине.

— А Анна-то где? — уклоняясь от её объятий, опять спросила старая женщина.

— Мама умерла давно, тётя Мария. В Ташкенте. Мы после войны в Ташкенте жили, я потом в Москву учиться уехала, а мама так и прожила там до самой смерти.

— Значит, умерла Анна… Не дождалась я… — тихо проговорила старушка. — Ну, вот и всё, и мне теперь жить незачем.

Галине Сергеевне вдруг стало не по себе — что она такое говорит? Что значит — жить незачем? Может, старушка не совсем здорова? Нет, как бы там ни было, она должна поговорить с ней. Мать, пока была жива, частенько вспоминала Марию, говорила, что хотела бы увидеть её, да всё как-то не складывалось поехать: из Узбекистана в Смоленск — не близкий свет. Потом началась перестройка, распад страны — какие уж тут поездки! А потом мать умерла. От аппендицита. Пятнадцать лет прожила после онкологической операции, а от аппендицита умерла. Практиканты аппендицит вырезали… — Пойдёмте в хату, — после долгого молчания сказала старушка.

Муж Марии, Николай, перед самой войной был арестован и осуждён на три года за антисоветские высказывания. Что он там высказывал, Марии было неизвестно, да и Николаю, пожалуй, тоже — мало ли что он мог наболтать с пьяных глаз! А выпить он любил! Загулы случались многодневные, он иногда так долго отсутствовал, что в деревне начинали его забывать. Мария тянула дом, хозяйство, работала в колхозе и рожала, одного за другим, ребятишек. Шестеро ртов просили ежедневно хлеба, а он не всегда бывал в доме. Самому старшему, Павлику, было двенадцать лет, а младшенькая родилась в начале войны, когда отец семейства уже совершал трудовые подвиги на Беломорканале. Тесная хата, с земляным полом, с печью в пол-избы и полатями едва вмещала всех. Спали вповалку, укрывались драными дерюжками и разным тряпьём. На крюке, вбитом в потолок, висела люлька с младенцем.