Зинаида Кузнецова - Рассказы

Фонарёв уехал в город. Полицаи несколько раз заявлялись к Марии, смотрели, вынюхивали, но уходили ни с чем.

Близился конец зимы. Люди шептали, что в лесу появились партизаны. В нескольких деревнях были нападения на полицейские участки, в одной убили старосту, отличающегося особой жестокостью. Немцы устраивали облавы, патрулировали дороги, люди боялись выходить из дома. На дверях управы появилось распоряжение: с наступлением темноты запрещалось находиться на улице, за неповиновение — расстрел на месте. Хватали всех, кто был хоть чем-то подозрителен. Вновь арестовали Марию, заперли её в сарае вместе со всеми детьми, кроме Павлика, — его не было дома. Немцы как-то дознались, что Анна, постоялица Марии, была до войны судьёй — видно, кто-то узнал её и донёс. Фонарёв сам допрашивал Марию, избивал её, грозился расстрелять детей. «Скажи, где она, и я отпущу тебя!» — орал он, размахивая перед носом женщины пистолетом. Мария отвечала только одно: «Не знаю!»

Павлик с наступлением темноты пробрался в хату, не зажигая огня, пошарил в шкафу, нашёл чёрствую краюху хлеба и с жадностью впился в неё зубами. «А как же они? — мелькнула мысль, — их же никто не кормил два дня…». Взяв огарок свечи и спички, он залез под кровать. Гусыня, спрятав голову под крыло, спала. Павлик осторожно отодвинул корзину, поднял охапку слежавшейся соломы, открыл находящийся под ней люк, оттуда пахнуло холодом и сыростью. Он спустился в подвал, вырытый, видимо, ещё дедом или прадедом, неизвестно для каких целей, зажёг свечу. «Тётя Аня, вы здесь?» — шёпотом спросил он. «Здесь, здесь, — ответил слабый голос. — Это ты, Павлик? А где мама?» «Её с ребятишками забрали, они в сарае школьном сидят. Я слышал, полицаи говорили, что вас ищут, вас кто-то видел и донёс, что вы у нас прячетесь, и мамку грозятся расстрелять…». Анна охнула. Уже два месяца Мария, рискуя жизнью, прячет их в этом подвале, отрывает от своих детей последний кусок, чтобы накормить её и детишек, а теперь вот может погибнуть из-за них…

Ночью выпал снег, может быть, последний в этом году. Деревня выглядела мирно и празднично, и только виселица с раскачивающейся петлёй напоминала, что страшный сон продолжается.

Анна шла в полицейский участок. Она понимала, что это конец. Только бы детей не тронули! И тут же больно сжалось сердце — и детей не пощадят, пытками выведают у того же Павлика, где они.

— Где начальник? — спросила она полицая, сонно таращившего на неё глаза. — Буди его, скажи, что я пришла. Сама.

Фонарёв на её требование отпустить Марию громко захохотал, потом сказал, злобно ощерясь:

— Отпустим, отпустим, не сомневайся. Только твоих выб… найдём, и всех вас отпустим.

Её затолкали в тот же сарай, где была Мария с детьми и другие арестованные. Увидев её, Мария ничего не сказала, только подвинулась чуть в сторону, давая ей место. В сарае было холодно, сквозь щели залетал снег и ложился на спящих людей. Женщины, положив в середину детей и согревая их своими телами, лежали молча, думая каждая о своём и о том, что ждёт их завтра.

Ночью в село вошли партизаны; разгромив полицейский участок, они освободили пленников, в том числе и Марию с Анной.

До самого отступления немцев они прожили в партизанском отряде.

Машина легко бежала по асфальту. Олечка, свесив головку набок, спала в своём кресле. Галина Сергеевна и Игорь Васильевич молчали. Галина Сергеевна вновь и вновь перебирала в уме все подробности неожиданной встречи, вспоминала лицо Марии, слышала её печальный голос: «Мне теперь незачем жить…» «Почему вы так говорите?» — спросила она Марию. «Как почему? — вопросом на вопрос ответила старая женщина, — Я столько лет ждала и надеялась, что встречусь с Анной, что когда-нибудь увижу её… А теперь — всё… Зачем же мне теперь жить? Для чего?»

«Какие же это были люди, наши родители, и вообще, то поколение, — думала Галина Сергеевна, — где, в чём они находили силы, чтобы преодолеть всё, что выпало на их долю? Откуда в них столько душевной доброты и чистоты? Нет, это просто какие-то святые были!» «Смоленские святые», — внезапно пришло ей в голову. Вот она, разгадка! Точно, смоленские святые! Смоленские, рязанские, московские… русские!..

Редкие машины, неожиданно возникнув из темноты, на мгновение ослепляли их фарами и снова исчезали во тьме. Вдали багровой полоской догорал закат.

По радио передавала концерт Людмилы Зыкиной.

Время от времени я делаю себе подарок: покупаю журнал… что-нибудь вроде «Имена», «Биография» или «Караван историй». Люблю читать о жизни знаменитых, а то и вовсе неизвестных мне людей — трагедии, страсти, любовные перипетии. Эти журналы — не «жёлтые», очерки написаны мастерски, хорошо поданы, с большим уважением к героям.

На этот раз в качестве подарка — «Имена». Открываю наугад — рубрика «21 вопрос», где герои публикаций отвечают на поставленные вопросы. Интересно, как люди себя представляют, позиционируют. Без подсказок журналиста, без их фантазий и домыслов.

«Какое ваше самое главное достоинство? А какой недостаток?» — спрашивает журналист и получает ответ, иногда весьма забавный, иногда — сразу чувствуется — неискренний, направленный на то, чтобы приукрасить свой образ, выглядеть в глазах читателей лучше, умнее, значимей.

Отложив журнал, я вспомнила, что в одной из передач на местном телевидении ведущая тоже спросила меня: «Как вы считаете, какая самая главная черта вашего характера?» Я, на свою беду, сразу же ответила: «Доброта». На беду потому, что после этого уже несколько лет один мой хороший знакомый не упускает случая съязвить: «Надо же, добрая она, оказывается! Скажите, пожалуйста!», имея, наверное, собственное мнение на этот счёт. Хотя мы в дружеских отношениях, и он меня давно знает. Ну, ему виднее…

В окно стукнул голубь. Я махнула журналом, но он не обратил на это не малейшего внимания. Поворачивая головку то в одну сторону, то в другую, разглядывал через стекло цветы, стоящие на подоконнике, смотрел на меня, словно ждал чего-то. Я знала, чего он ждёт, но не торопилась, борясь с собой. Голубь взмахнул крыльями, затоптался, загулькал — из-под ног полетели земля и оторванные цветы настурции. Ах ты, негодник! Я открыла балконную дверь, согнала его с цветочного ящика, но он, перелетев на другой край балкона, как ни в чём не бывало, уселся на другой ящик и выжидающе смотрел на меня. Я закрыла балкон и перестала обращать на него внимание.

Голуби появились у нас на балконе этим летом. Молодая пара, судя по блестящим, глянцем отливающим перьям, стала частенько сидеть на перилах балкона. Я с умилением смотрела, как они целуются, как нежно голубок гладит своим клювом перья голубки, что-то воркует, воркует… Она отвечала ему взаимностью. Потом голубка куда-то исчезла, голубь сидел один, грустный, нахохленный. Однажды я заметила, что он, подняв с пола какой-то прутик, взлетел с ним на антресоль в торце балкона. Потом ещё раз, ещё, и я поняла, что, видимо, там они устроили гнездо. Голубка не показывалась. Голубь куда-то улетал, почти на целый день, вечером возвращался, взлетал на антресоль, потом вновь садился на перила. «Слушай, — сказала я мужу, — наверное, у нас на антресолях голуби свили гнездо. Голубь один сидит, а голубка не показывается. А чем же она питается?» «Да он ей в клюве еду носит», — ответил муж. Мне стало так жалко голубя, ведь он целый день где-то летает, ловит, наверное, мошек, чтобы накормить подругу. Это сколько же надо ему налетать, наловить этих мошек! Я достала из шкафа банку с пшеном и щедро насыпала его на балконе. Голубь, сначала испуганно вспорхнувший при моём появлении, присмотрелся, подождал, пока я уйду с балкона, слетел на пол и быстро-быстро застучал клювом. Через некоторое время, выглянув в окно, вижу, что от пшена не осталось и следа, а голубь опять куда-то улетел. Скорей всего, к реке полетел, воды набрать, ведь голубка, наверное, пить хочет. Я налила воды в формочку из-под пельменей, поставила на балкон. Утром формочка была пуста. С тех пор так и повелось: утром насыпаю корм, наливаю воды — вечером всё пусто. Голубь уже никуда не улетает. Изредка появляется голубка. Посидев с супругом на перилах балкона, опять надолго исчезает.