Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2010)

И все же я не готов полностью принять данную версию В. К. Кантора. Конечно, им сказаны отрезвляющие слова о «народолюбии» Достоевского: верно, что «народ» великому романисту известен намного хуже, чем писателям-помещикам (его опыт каторжанина и наблюдения за городскими низами весьма специфичны), в произведениях народ почти не изображается и фигурирует в публицистике как плоская идеологема. (Исключением остается теплый, но какой-то сновиденческий образ мужика Марея.) Но при всем том вряд ли Макар мыслился Достоевским как религиозный фантом Версилова, как некая одномерная иллюстрация его мечты о народном «благообразии». Взять хотя бы эпизод с разбитой иконой. В романах Достоевского такие жесты-инверсии обычно нотируют вторжение высокой мистической реальности. Макар, в той пародийной окраске, которую ему придает В. К. Кантор, вряд ли заслуживал бы соотнесения с этой акцией. Собственно, эпизод так и не получил в нашей критике убедительного толкования [16] . Автор отвергает — как необоснованную — красивую догадку Т. Касаткиной об иконе св. Андрея и св. Макария, но и объяснение Е. Курганова, к которому он склоняется (раскол иконы — преодоление раскола в себе и отход от религиозного официоза), кажется весьма натянутым.

Толкование образа Версилова, как представляется, есть nervus probandi этой книги. В. К. Кантором удачно найдено мотто, обозначающее и предмет версиловской патетики, и тему собственных построений в своих последних публикациях — «русский европеец». Правда, по инерции (если так) он все же часто именует этого героя, вроде бы снявшего оппозицию западников и славянофилов, западником. Феномен «русского европейца» требует не только признания того, что когда-то Новалис запечатлел формулой «Европа, то есть Христианство», но и субъекта, который увидел бы в этом личную миссию. Версилов, со всеми своими сломами, представляет собой, как показано в книге В. К. Кантора, литературное доказательство возможности такой личности. Дело не в дворянстве как социальном слое, замечает он, дистанцируясь от К. Леонтьева. «У Достоевского речь шла о другом, о возникновении культурного типа России, тип этот возник в дворянстве прежде всего в результате некоего духовного усилия по переработке культурных смыслов мировой, в основном европейской цивилизации. Этот тип и представлял Россию в мире. Беда и историческая трагедия была в том, что наработанные им смыслы были отринуты, а их носители изгнаны из страны, так что смыслы эти ушли из русской жизни. Но вот они вернулись, во многом определяя не политику, не социальную жизнь, а то, что они и должны определять — нашу духовную жизнь». Автор переоткрыл (или — открыл) тему, которую как-то проглядели историки идей: полуутопический проект 1810 — 1840-х годов, предполагавший преображение части дворянского сословия в новое духовное рыцарство. У этой идеи был недолгий век: Достоевский, Леонтьев, Соловьев скорее закрыли тему, чем подхватили ее. Но то, что она так рельефно воскресла в «европейских» сюжетах В. К. Кантора, побуждает к неспешным медитациям о том, что нас ждет после постпостмодерна.

Александр ДОБРОХОТОВ

КНИЖНАЯ ПОЛКА ЮРИЯ ОРЛИЦКОГО

+ 10

А. Ж о л к о в с к и й. Новая и новейшая русская поэзия. М., «РГГУ», 2009, 365 стр.

В коротком предисловии к своей новой книге знаменитый американский филолог московского происхождения Александр Константинович Жолковский справедливо замечает: «Последнее время опять стало модно сомневаться в уместности научного дискурса применительно к литературе — как в самом существовании правильных прочтений, так и в возможности их адекватного описания. Теоретическому опровержению эти взгляды не поддаются, практически же ведут к процветанию релятивистской поверхностности и утрате литературоведческого профессионализма».

Как это ни парадоксально прозвучит, «Новая и новейшая русская поэзия» в действительности сама является таким опровержением, на деле доказывая, что писать о литературе, в том числе и современной, научно и адекватно вполне возможно.

Более того, это можно делать увлекательно и доступно — тут невольно вспоминаешь, что среди современной читающей публики Жолковский известнее как автор знаменитых мемуарных виньеток, чем исследователь сомалийского языка и крупнейший структуралист нашего времени.

И действительно, писательский опыт очень пригодился Жолковскому в написании новой книги: каждая из шестнадцати статей, составивших ее, — это законченное исследовательское произведение, в котором, кроме научной объективности, безусловно наличествует и автор с его пристрастиями, страстями и даже слабостями. Такое прихотливое сочетание высочайшего исследовательского профессионализма, блестящей эрудиции и одновременно писательского таланта со всеми вытекающими отсюда следствиями — отличительная черта всей русской филологии ХХ века — от Эйхенбаума и Тынянова до Гаспарова и Аверинцева. Действительно, филологу только тогда верят, когда чувствуют, что он сам способен писать не хуже, чем те, о ком он пишет.

Жолковский пишет о русских поэтах прошедшего века — его начала и конца. Соответственно, в книге две части: в первой анализируются стихотворения Кузмина, Ходасевича, Бунина, Ахматовой, Пастернака, Тихонова и Г. Иванова, во второй — произведения Бродского, Лосева, Лимонова, Седаковой, Гандлевского и Рыжего. Как видим, уже набор имен свидетельствует не только о научной объективности (здесь есть почти все значимые для нашей поэзии фигуры), но и о писательской субъективности (она — прежде всего в наборе тех имен, которых в этой книге нет).

Примерно то же можно сказать и о выборе стихотворений для анализа — здесь есть как бесспорная хрестоматийная классика (позднее ахматовское «Мне ни к чему одические рати…» или «Устроиться на автобазу…» Гандлевского), так и стихотворения на первый взгляд вроде бы не самые «главные» в творчестве того или иного автора.

Жолковский показывает, что так бывает: в каждом стихотворении есть и весь его автор, и вся его эпоха, и весь наш мир. Исследователь демонстрирует колоссальную эрудицию, выявляя как современные, так и исторические контексты каждого стихотворения, лишний (как раз на самом деле не лишний!) раз доказывая, что для глубокого и точного понимания любого произведения надо знать очень многое.

В этом смысле показателен первый очерк книги — написанное в соавторстве с Ладой Пановой исследование стихотворения Михаила Кузмина «Сладко умереть…» из знаменитых «Александрийских песен» поэта. Чтобы приблизиться к пониманию смысла этого стихотворения и его места в творчестве Кузмина и в истории русской поэзии, необходимо, утверждают исследователи-комментаторы, знать не только упоминающегося в стихах Апулея, но оды Горация и Анакреона, «Анналы» Тацита, Священное Писание, историю Александрии, не самые известные произведения Пушкина, Дельвига, Франса.