Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2006)

Прошу прощения за длинную цитату, но многие ли сейчас помнят, кто такой Белинский? Немзер, начинавший как литературовед, специалист по русской литературе первой половины Х1Х века, не может не помнить.

Тут опять грустные мысли появляются: ну да, Белинский был первым профессиональным критиком в России, он задал некую модель критической деятельности, просуществовавшую полтора века, но не присутствуем ли мы сейчас при ее конце и Немзер — не последний ли наш профессиональный критик вот этого заданного Белинским типа — то есть читающий все, а не только то, что хочется, и пытающийся связать расползающееся в разные стороны литературное пространство?

Последние лет пятнадцать были для русской литературы эпохой жестокого кризиса — не столько эстетического и мировоззренческого, сколько статусного: потеря массового читателя, хаос в книгоиздательстве и книгораспространении, перемена ценностных ориентиров когда-то чрезмерно широкой, а тут вдруг катастрофически съежившейся аудитории. Атмосфера провоцировала людей, жизненно связанных с литературой, на скепсис и малодушие: да, готовы были признать многие, литература теперь никому не нужна, и все мы, зачем-то продолжающие ею заниматься, необратимо превращаемся в маргиналов и чудаков. На этом пороге были свернуты многие блестящие критические карьеры — пошло странное время массового эскапизма, полуприличного бегства от новой литературной реальности. Достойные люди, устрашившиеся ее, готовы были прервать некую преемственную цепочку, обеспечивающую единство русского культурного пространства: а пускай оно себе рассыпается в пыль, превращается в хаотическое нагромождение “текстов”, а мы посмотрим, что из этого выйдет.

Критики и писатели становились телеведущими (где вы чаще встречаете Александра Шаталова, Александра Архангельского, Николая Александрова, Виктора Ерофеева, Петра Вайля — на бумажных страницах или в “ящике”?). Критики становились прозаиками (Владимир Новиков, Евгений Шкловский, Слава Курицын, Дмитрий Бавильский). И даже составителями энциклопедий (Сергей Чупринин).

А журнально-газетное пространство, оставленное критиками, быстро колонизировали разного качества репортеры, превратившие литературный процесс в этакий специфический вариант светской жизни: не важно, что написал имярек (да и квалификации у репортера на анализ текста не хватает), важно, в каком галстуке он пришел на презентацию своей книжки и какие достойные люди ее посетили — хоккеист Павел Буре, к примеру, или глава несуществующего государства Павел Бородин, а еще важнее, какой из банкиров и сколько отстегнул на красную икру и шампанское.

На этом фоне пятнадцатилетняя, практически ежедневная критическая работа Андрея Немзера выглядит своеобразным культурным подвижничеством: он день за днем связывал рассыпающееся, выстраивал духовную инфраструктуру, искал и находил контекст для всякого более-менее значимого произведения, появлявшегося из хаоса безвременья. Словно классический “культурный герой”, он трудился над превращением Хаоса в Космос, и дело даже не в том, “правильный” или “неправильный” Космос строился его усилиями. Мне приходилось много спорить с какими-то конкретными оценками Немзера, да и нетрудно вычислить его навязчивые “фобии” и “филии”, поймать на слишком пристрастной любви или на слабо мотивированной неприязни, но я знаю, как высока культурная ценность самого намерения оставаться защитником связности и цельности литературного пространства в эпоху, когда мало кого волнует “мягкая”, как бы в игровом режиме совершающаяся коррозия гуманистического ядра русской словесности.

Но и Немзер не железный. В предисловии к последней книжке он, собственно, признается, что устал: “Думаю, что мой взгляд на русскую литературу 2005 года еще субъективнее, чем в прежних книгах. Оно и немудрено: объем словесности прирастает лавинообразно, запечатлеть все нет ни сил, ни, признаться, охоты”. И чуть ниже: “С другой же стороны, не я первый убеждаюсь в обидной, но бесспорной правоте афоризма Ходасевича, сказанного по совсем иному поводу, но с завидной точностью описывающего участь едва ли не любого критика: „Пятнадцать лет — лошадиный век””.

Это что же — “замыслил я побег”? К Жуковскому и А. К. Толстому от Пригова, Акунина, Мелихова и Шишкина (краткий список нелюбимых)? Но тогда же полными сиротами останутся Слаповский, Зайончковский, Геласимов (краткий список любимых).

Ну да, настоящим критикам сейчас тошно — никому не нужен даже примитивный анализ, давай на-гора информацию и формулируй покороче, чтобы до самого последнего олуха дошло. То есть даже если ты и впрямь филолог и ямб от хорея еще не разучился отличать, засунь эти свои знания куда-нибудь подальше и — шагом марш на очередную презентацию, выставку, ярмарку. Ежели после нее у тебя силы останутся, поколдуй ближе к ночи над проблемой периодизации русского литературного процесса, подумай о прозе Тынянова или Трифонова. Какая разница — оба они никому не нужны, и размышления твои о них никто не купит.

Что же — оставить в меру сил возделанное и орошенное поле циничным мальчикам и девочкам, не читавшим Жуковского, зато млеющим над сочинениями Оксаны Робски? Но они же это поле раза три перепродадут с выгодой, а потом построят на нем очередной клон Рублевки. Ты этого хочешь, Жорж Данден?

Да никуда ты не денешься — будешь возделывать и орошать. И — по мере возможностей — защищать от всевозможных хищников без роду и племени. Ведь нынешнее литературное пространство — это такой странный вариант Дикого Запада. На его завоевание двинулась куча самого разного народа — маргиналы, авантюристы, просто бандиты.

Когда-то Павел Басинский написал про Немзера несправедливую статью под названием “Человек с ружьем”. По прошествии десятка лет думаешь: а может, что-то такое сущностное в этом определении было, и совсем не негативное. Когда вокруг ни закона, ни порядка, должен же кто-то (и как тут без “ружья”) встать и сказать, “что такое хорошо, а что такое плохо”. Но право на “ружье” и на шерифскую звездочку надо же было сначала заработать ежедневной каторгой, газетной поденщиной, которая способна отупить самое острое перо. Комфортно быть критиком, когда сидишь высоко, глядишь далеко, придирчиво выбираешь из океана текстов достойную цель для своего драгоценного суждения и выдаешь две-три “больших и мудрых” статьи в год. Раскидываешь сеть концепций, прописываешь контекст от античности до наших дней, лакомишься метафорическим строем какого-нибудь сочинения — словом, занимаешься “творчеством”.