Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)

С Мариной З. я познакомился в середине 60-х годов. На улице я знакомился редко, а тут решился. Я шел к метро из Лужников, наверно из кино, и стал засматриваться на высокую красивую девушку — собственно, их было две, обе хоть куда, но мое внимание привлекла та, что шла справа. В праздничной летней толпе я следовал за ними, сверля ее глазами, но не осмеливаясь перейти невидимую черту.

Эти маневры не остались незамеченными. Внезапно остановившись, моя избранница повернулась мне навстречу:

— Вы хотели нас видеть?

Промежуток между нами сократился, и, оказавшись лицом к лицу с ней, я невольно ответил в тон:

— Да, вот вас. — Я показал пальцем.

Она что-то шепнула своей черноволосой подруге, та послушно откланялась, а мы пошли вместе.

Марина была моих лет, может, чуть моложе, и ростом почти с меня. Со смуглой кожей, отливавшей на щеках лиловым румянцем, она была похожа на Людмилу Гурченко — с такими же живыми глазами и как бы слегка перебитым носом. Но она была выше, крупнее, здоровее и держалась уверенно. Говорила простовато, но грамотно. Волосы были короткие, светлые, слегка взбитые, наверно, крашеные. Она курила. Во всей ее манере чувствовалась житейская, немного блатная энергия. При высоком росте она еще и носила каблуки.

В общем, было чего бояться — и я боялся. Но страх свой преодолевал. Встреча с такой женщиной означала вызов, бежать от которого было нельзя, тем более что все складывалось как нельзя лучше.

В моей тогдашней жизни она была не главной темой, а, так сказать, побочной партией. Но в промежутках мы стали встречаться. Я звонил ей домой или на работу — в какую-то шумную контору с многоканальной телефонной связью, — и она охотно появлялась. Что она находила во мне, оставалось загадкой. Мы шли в парк, в кино, пару раз посидели во внушавших мне ужас кафе, но все очень чинно, на расстоянии вытянутой руки. Не по ее вине.

Она была женщиной “из другого круга”, в чем и крылась ее желанность и — неприкасаемость. К тому же как раз наступил период диссидентства-подписантства, и соответствующие опасения она тоже вызывала. Вдумываясь в обстоятельства нашего знакомства, я говорил себе, что сам ее выбрал, но тут же вспоминал, что первая заговорила она.

Вообще, я не знал, что с ней делать.

Покупая сигареты, она комментировала их подорожание словами:

— Вот так, значит, нас, трудящихся!..

А разговор о книгах приводил к сообщению о доступности для нее дефицитного издания Пастернака с предисловием недавно арестованного Синявского — благодаря знакомству с “Пастерначком”. Она говорила: “А еще у меня есть Пастерначок!”, и я терялся в догадках, с кем именно из славного литературного клана и в каких именно отношениях, тайных любовных или тайных же служебных, она состоит.

Я делал осторожные попытки сближения — без рискованной короткости. Полагая, что нейтральной площадкой может стать спорт, я предложил лыжную прогулку за город. Она приехала, и тут оказалось, что она едва ли не впервые в жизни встала на лыжи. Тем не менее часа два она прилежно ковыляла по лесу. Это выглядело так беззащитно, что я наконец решился поцеловать ее, а через несколько дней — пригласить к себе домой.

Провал был полный. Как говорит опоссум Пого из американского комикса, мы встретились с врагом, и он — это мы.

Она пришла, с удовольствием выпила и закусила, охотно слушала пластинки, легко перемещалась по квартире. Чем свободнее держалась она, тем принужденнее и замкнутее становился я. Прикоснуться к ней я не пытался, хотя этот шаг назревал с каждой минутой. В какой-то момент она зашла в спальню и бросилась на кровать, свесив ноги на пол и откинувшись назад.

Отступать было некуда. В последнем и бесповоротном порыве непричастности я схватил крутившуюся на проигрывателе пластинку — до сих пор со стыдом помню, какую, и от стыда же не могу назвать — и грохнул об пол.

Она встала, вышла в гостиную, походила взад-вперед и начала прощаться. Я принялся ее удерживать. Все это без рук, да и какие руки, она была не слабее меня, но на истерическом надрыве.

И тут произошло нечто из совершенно незнакомой мне оперы. Она набрала номер и попросила за ней заехать. Я остолбенело молчал; теперь уже она не уходила — в ожидании. Вскоре раздался звонок в дверь, я открыл, там стояли два милиционера. Они сослались на вызов, зашли и, убедившись, что пьяных нет, драки тоже, вежливо вместе с ней удалились.

Амуры на этом кончились, но и репрессивных мер вроде бы не последовало, хотя кто знает.

Милиция звучит по-русски не просто иначе, чем по-латыни, а с оттенком некоторого, что ли, умиления. У нас есть даже имя Милица, возводимое то к славянской милости, то есть “любви”, то к медовой греческой Мелиссе . Так что недаром моя милиция меня бережет . Мрачные слухи о ней, как видим, преувеличены.

НАПУТСТВИЯ

Обычные прощальные слова в нашем автомобильном городе: Drive safely 8 . А в случае совсем малого каботажа: Have a good one! 9 — изысканно минимализированный вариант нейтрального Have a nice day! (“Приятного вам дня!”)10. Что касается большого каботажа, то тут предлагается have a safe trip/flight11 .

Когда я в 1983 году в довольно-таки разобранном состоянии покидал Корнелл, отправляясь в калифорнийскую неизвестность, секретарша кафедры, некрасивая, бледная, близорукая Маргерит Мизель, сказала:

— Take very good care of yourself (“Берегитесебякакследует”).

Ее глаза кубистически дробились за отсвечивавшими толстыми стеклами, голос тоже двоился, а фамилия наводила, как, впрочем, всегда, на невеселые мысли — о misery ( англ . “горе, страдание, нищета”) и misericordia ( лат. “милосердие”). Я был тронут. Потом мне объяснили, что это стандартная формула.

В связи с латынью вспоминается apte dictum12 , услышанное в далекой студенческой юности. Одно время я ходил на занятия древнегреческим в класс Александра Николаевича Попова, старенького профессора, успевшего попреподавать еще в царской гимназии, автора грамматик и учебников.

Как-то один из тоже факультативных слушателей попросил разрешения уйти с середины урока, и Попов его, конечно, отпустил. Проводив ушедшего взглядом, Попов обернулся к классу и с благостной улыбкой, кивая после каждого слова, произнес:

— Sit ei terra levis ( лат . “Да будет ему земля легка” (то есть пухом).