Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)

Иногда конфликт достигает драматизма. Как-то раз меня в упор спросили, почему, собственно, я так пекусь о резервном фонде.

— Потому что, повысив ценность дома, вы все продадите свои квартиры и съедете, а я останусь ни с чем, несмотря на свои многолетние взносы.

Подействовало. Повело, однако, не к повышению месячного взноса, а к отказу от обсуждавшегося проекта.

Но однажды я почувствовал, что устал сопротивляться — следить, как написал Зощенко о профессии бухгалтера, чтобы человечество не слишком проворовалось в финансовом отношении. Речь шла об очередной дорогостоящей идее, все высказались “за” и выжидательно посмотрели на меня.

— Алик, почему вы смеетесь?

— Потому что я — писатель.

— Писатель?

— Я пишу книги. И вы — в них.

— По-английски?

— По-русски.

Мысль, что где-то в большом неподконтрольном мире будет пропечатано про их отказ платить за свои действия, оказалась непереносимой. Взнос был повышен.

От паразитизма до литературоцентризма один шаг.

ТРУБКА20

Она была красавица, умница, мы улыбались друг другу, но романа как-то не выходило.

Шли годы. Мы с Таней уже давно жили на одном конце Америки, они с мужем на другом, мы мило видались, но это было и все.

Однажды я остановился у них. Днем я задремал. Сплю я, и снится мне, что я жду ее, она зовет: “Алик”, входит.

Я просыпаюсь. Это она. Подходит к кровати, улыбается, протягивает мне трубку:

— Таня.

РАБОТА АКТЕРА НАД СОБОЙ

Я сидел в холле гостиницы “Морская”. Несмотря на широкие горизонты, распахиваемые этим названием, холл был маленький, без окон и дверей, затерявшийся в одном из закоулков коридорного лабиринта. Пустой холл и удобное кресло располагали к размышлениям. Непосредственной целью моего присутствия в этом холле и кресле было ожидание, но не очень напряженное, возможно, даже несколько надуманное, в духе самого умышленного из городов.

Рассуждая философски, ожидание — совершенно особый образ действий, состоящий в сохранении готовности отреагировать на предполагаемое будущее событие, но внешне не проявляющийся ни в чем определенном, поведение без свойств, вещь в себе. Впрочем, размышлял я не об этом, а, наоборот, о тех вполне конкретных ипостасях, в которых я выступал, приехав в Питер на большой пушкинский фестиваль-симпозиум.

Ну, понятно, приглашением я был обязан своему статусу заокеанского профессора российского разлива, постоянного автора и друга “Звезды” и лично Андрея Арьева. Фигурировал я и в качестве давнего или не очень знакомца таких литературных звезд, как Ахмадулина, Битов, Кушнер, Рейн, будучи с некоторыми даже на “ты”. Труднее было освоиться с позой оробелого собеседника, призванного на пир остроумия Приговым, Гандлевским и Кибировым: уровень молниеносной взаимной подъ.бки в этой компании заставил меня чуть ли не впервые в жизни напрячься; приуныв, я пожалел о годах, проведенных в американском академическом пресноводье. В кулуарах одного из заседаний в Таврическом дворце я был проинтервьюирован корреспонденткой антиалкогольного журнала и рапортовал — как раз в маске калифорнийского профа спортивно-диетического склада, — что за два дня симпозиума уже выпил больше, чем с начала года у себя в Санта-Монике. Самой непреднамеренной оказалась моя роль будущего воспоминателя о пропущенном в свое время великом современнике — Борисе Рыжем, который, кажется, был в числе поэтов — приятелей моего соседа по номеру, куривших там до моего вселения, попрошенных впредь этого не делать и охотно оставивших старпера-литературоведа наедине с самим собой (стихи Рыжего я позорно открыл для себя только после его самоубийства).

А в глухой гостиничный закуток меня привело амплуа поклонника прекрасного пола — намечалось свидание с дамой. Я караулил ее неподалеку от ее номера, куда она должна была вернуться по исполнении многообразных светских обязанностей, но, разумеется, хранил непринужденный вид джентльмена-интеллектуала, посиживающего себе в кресле без каких-либо дальних целей, и для поддержания этого вида как нельзя лучше подходила выжидательная погруженность в размышления о том о сем. Холл был тих и безлюден, и мое пребывание в нем осталось бы вообще незамеченным, если бы безлюдье не было нарушено появлением прелестной молодой поэтессы эротического направления, видимо квартировавшей по соседству.

Пересекая холл, она выразительно повела бровью, мы раскланялись, и она прошла к себе. Через некоторое время она появилась снова, оглядела меня и холл со старательно разыгранным любопытством и проследовала в сторону выхода. Но вскоре повторила свой маневр и на обратном витке опять обвела холл демонстративно вопросительным взглядом. Хотя задерживать ее было не в моих интересах, я пошел ей навстречу — подал реплику, на которую она рассчитывала:

— Вам чего-то здесь не хватает?

— Зеркал. Без которых непонятно, что вы тут делаете.

— Неплохо, неплохо, но есть многое, друг Гораций, что и не снилось нашим мудрецам...

Театрально покачав головой, поэтесса удалилась уже окончательно.

Разумеется, описывая ее как поэтессу, я невольно смазываю ролевую картину. По гостинице она передвигадась в роли не столько эротической поэтессы, сколько просто женщины, прелестной во всех отношениях, а наблюдения над моей личностью производила в качестве, так сказать, исследовательницы нравов. Мой нарциссизм она, видимо, раскусила раньше, специфических же мотивов моего присутствия в холле, распознание которых было затруднено сугубой ноуменальностью ожидания, она не прочла. Так что я мог поздравить себя с успехом маскировки, но радости почему-то не испытывал. Наверно, при всем желании скрыть свое донжуанство я бы не отказался быть немного в нем заподозренным. Это-то нарциссическое, в сущности, желание и почуяла наблюдательница. Почуяла, но точно не идентифицировала. Проявилось то ли ее несоответствие занимаемой должности эротической поэтессы, то ли мое — амплуа первого любовника, с годами требующему все более кропотливого вживания в образ.

EX UNGUE LEONEM21

Мы случайно встретились на прогулке вдоль пляжа, то есть, собственно, встретилась Катя — это был физик, знавший еще ее отца22. Оказалось, что они c женой тоже живут в Санта-Монике, и нас по соседству позвали в гости.

Кате, да и мне интересен был, конечно, физик, но он был уже глубоко пенсионного возраста, скромен и молчалив, и за столом говорила исключительно его жена, над которой годы были не властны. Среди прочего она пела дифирамбы какой-то дальней родственнице, умнице, красавице и вообще другой такой поискать.