Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2009)

В “Новом мире” печатается впервые

Мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух.

Мой дед молчит,

и частица солнца в осколке стекла себя раздробила.

Восточный он король,

и полководец его

индийский петух…

Как в сказках Гауфа или на той страничке, где принцесса Брамбилла…

Он обрубает ветви шелковицы,

и страшным блеском секиры вспыхивает его топор.

И солнце сламывается в его ноже домодельном, на лезвии гнутом.

И полководец его,

индийский петух

минует светлый двор

Блестящим в пестроте, воинственным раджпутом.

И утром, на жестком тюле низкой занавески у него над головой,

Его советник, древний жук, огромный и усталый,

В пушисто отороченной раввинской шапке темно-меховой,

Читает “Збохар” — книгу тайную Каббалы.

Придворные служители-цветы одеты в золото и атлас.

Они ждут приказаний своего короля и не обманываются его одеждой

скромной.

Внезапный острый блеск неимоверных глаз.

Темно его лицо коричневостью темной.

Он голову поднимет и распрямится, и на несколько блистательных минут

Из-под косматых бровей повисших возникает взгляд его тяжелый.

Глаза его так страшно и упоительно блеснут.

Глаза его, как сабли, так страшны и голы.

Он беден, у него на голове сплющенная темная кепка,

и у него брюки старые — в дорожной пыли.

И он дыхание переводит, опираясь на мусорный ящик.

Но вот он опускает глаза,

и бусину перламутровую он видит, и поднимает для меня прямо

земли.

Богатство и власть у него,

как в сказках, у всех королей настоящих.

Ведь это Азия,

окраина,

свобода — улица глухая…

Со всех концов империи ссылают неугодных сюда.

И музыкой уличной все это связать бы…

Ведь это Азия с причудливостью смеха и стыда…

И вот звучание похорон или греческой свадьбы…

А когда он слышит музыку…

И вот наше с блестящим большим гвоздем крыльцо…

И оцинкованное ведро, поблескивающее серым боком…

Я до безумия тогда люблю его лицо,

Так искалеченное в его детстве далеком…

Тогда он светел весь и светом осиян.

Тогда он посвященный и хранитель звуков и тайной их планеты…

Кричат литавры, и ладони бьют в турецкий барабан,

Открыто и отчаянно поют кларнеты…

В то утро поднимается рассветного солнца красный круг

И растворяется в сверкающие жаром переливы.

Мой дед молчит,

сжимая скрещенные пальцы смуглых рук.

И ты, наверное, такой же молчаливый…

Его отец — ветвистый карагач,

и целый жаркий день

Всей силой темных мускулов, древесно слитой по крупицам,

Дарует живое дерево приют и тень

Своим возлюбленным певцам — восточным птицам…

Прохлада утренняя перед жарой дневной,

и от песчинок прилипших

на ступнях босых — слабый зуд.

Он позволяет мне снимать сандалики,

и пальцам ног становится свежо и колко.

И маленькие горлицы округлые перекликаются,

друг дружку зовут,

И щелкает громким голосом невидимая перепелка…

А где-то далеко

всегда тепло.

И можно всегда ходить босиком.

И золотой мечети свет

летит на плоский светлый камень…

А здесь меня он кормит вкусным кислым молоком

И греет мягкими и крепкими тяжелыми руками…

Я никогда не понимала, что он уже очень стар.

И я не так, как надо, проводила его, когда пришло время разлуки…

Я помню, как я с ним за руку ночью иду через базар,

А вода в канавах-арыках журчит,

И он спрашивает, слышу ли я эти стройные странно-скромно-красивые

и свободные звуки…

А эти каменные прилавки черны,

и темная пустота.

И в темноте люди, темнбо-видимые, играют в карты.

И ждешь от этих людей какого-нибудь очень страшного поступка.

И это страшно все и безысходно как-то.

И маленькая лампочка электрически горит,

как будто какая-то странная пустая и тонкая скорлупка…

Только ему эти люди не страшны, и он никого не боится.

И мимо них проходит со мной.

И я с ним не боюсь. И черная летучая мышь или ночная птица

Смелыми широкими кругами непонятно летит над площадью базарной

ночной…

Вот он мгновенно склоняется и с каменного прилавка что-то берет.

Это бутылка пустая. Одним ударом о камень темный он

отламывает бутылочное горлышко,

и края стеклянные рвутся и заостряются.

Он ударился костяшками пальцев о камень, я чувствую по стуку.

Но боли не выдает,

напряженно сгибается вперед

И резко вскидывает согнутую в локте руку…

Он жертвой остаться никогда, ни за что не мог.

Все зацветает кровавым красно-арбузным цветом.

Я понимаю внезапно, будто озарение, и признабю

движения страшные сжатых кулаков и отчаянных ног.

Мужское естество сверкает в этом…

И ночью однажды я, маленькая, просыпаюсь, и вижу свет из кухни,

и тихо туда иду.

В тесной комнате дыхание братьев и отца и матери,

как будто тяжело дышат в темноте непонятные наполовину люди —

наполовину сказочные звери.

Если проснется кто-нибудь и спросит, зачем,

я могу сказать про малую нужду.

Я тихо подхожу в короткой белой рубашке и босиком

и прижимаюсь к стене возле приоткрытой двери…

Он, до пояса раздетый, смуглый и худой.

Женщина овладела им!

Бабушка моя властвует, словно злая колдунья,

она его схватила, и наклонила его над тазом с водой,

И моет ему голову мылом, а он всхлипывает, как мальчик,

потому что мыло попадает в глаза и сильно горячая вода…

И вот оно опять — мужское естество.

С такою кротостью и силой держит он буханку хлеба.

О, как я рвусь тогда боготворить его,

Как будто телом всем впиваю море или небо…

Я так люблю его!

Такие ласковые нежные теплые губы его огромного искалеченного

рта…

Он вдруг распрямляется —

и похож со своей палкой на великого того пастуха из древности,

шагающего горделиво за своей отарой.

Меня в моей любви остановить не может его хромота

И темнота его одежды грязной старой…

А в его страсти к любому звучанию музыкальных инструментов —

такой таинственный и нежный пыл…