Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2009)

потенциальной глубины и многозначности. Из того же ряда негативная категория “дух пустоты” — ее тоже сохранит для нас память Веригиной.

Но это — позднее, а сейчас “бумажные дамы” перед балом “наводят красоту”, и в их комнату заглядывает Блок, прося слегка загримировать и его. Взяв “темный бакан” (карандаш багряного цвета), Волохова подводит ему брови, подкрашивает около глаз. Очень скоро это отзовется в стихах:

Подвела мне брови красным,

Поглядела и сказала:

“…Я не знала:

Тоже можешь быть прекрасным,

Темный рыцарь, ты!...”

Жизнь, зрелище, стихи — все неразделимо. В тот же вечер, когда

в комнату, освещенную фонариками, входят Блок с Волоховой, маска в розовом платье (Любовь Дмитриевна) снимает с шеи бусы и надевает на маску в лиловом. “Ни в той ни в другой не было женского отношения друг к другу”, — трогательно уверяет Веригина. Возможно ли это? Наверное, обе все-таки оставались женщинами, но было и нечто другое.

Труженики Мельпомены вообще склонны к театрализации своего досуга: капустники, импровизации, розыгрыши. Из этого вырастают потом легенды, “байки”, неизменно приукрашивающие реальную значимость подробностей богемного быта. Что же касается той “театральной зимы”, о которой идет речь, она отпечаталась в памяти культуры не отдельными эпизодами, а ощущением одухотворенно-созидательной атмосферы, пронизывающей все мемуарные тексты и, конечно же, стихи, ею рожденные.

Редкий момент слияния творчества с жизнью, подобный тому, который был четыре года назад у Блоков с “соловьевцами”. И это компенсирует, на время заменяет отсутствие простой любовной взаимности между Волоховой и Блоком. Все уходит в стихи, и цикл “Снежная маска” тринадцатого января уже завершен. И сюжет, по сути, исчерпан. Но жизнь всегда медлительнее, инерционнее, чем поэтический прорыв. Здесь ситуация пройдет несколько кругов, возвращаясь все в ту же точку.

Вопрос о земной стороне отношений Блока и Волоховой был поднят Вл. Орловым в книге “Гамаюн” (что, заметим, в условиях советской ханжеской цензуры было довольно смелым поворотом биографического повествования). Биограф усомнился в достоверности воспоминаний Волоховой, в том, что слова о “поцелуях на запрокинутом лице” — художественное преувеличение. Он акцентировал внимание на строке “Ты ласк моих не отвергала…” из первоначального варианта стихотворения “Своими горькими слезами…”, написанного уже по завершении любовной истории (дескать, “было всё”). Приведены также записи из дневника М. А. Бекетовой февраля — марта 1907 года: “Саша хочет жить отдельно от Любы”, “Волохова не любит Сашу, а он готов за нею всюду следовать”, “Волохова полюбила Сашу”. Но это, право, дает маловато оснований для пересмотра волоховской версии. А более весомых аргументов и тем более документов у маститого блоковеда не нашлось. Переписка Блока с Волоховой не сохранилась. Никто из мемуаристов, включая В. П. Веригину, не взял на себя смелость вторгаться в столь интимные подробности. А гадать по стихам… Они все-таки — о другом. О вечном вселенском холоде — страшном и прекрасном одновременно. О холоде, неизбежно разлучающем женщину и мужчину — независимо от того, как далеко они зашли в своих отношениях.

Зимний ветер играет терновником,

Задувает в окне свечу.

Ты ушла на свиданье с любовником.

Я один. Я прощу. Я молчу.

Так начинается стихотворение, написанное Блоком еще в феврале 1903 года. “Любовник” здесь — фигура условная, гипотетическая. Четыре года спустя эта ситуация осуществится в реальной жизни.

Было бы мещанским упрощением объяснять связь, возникшую между Любовью Дмитриевной и Георгием Ивановичем Чулковым, некоей местью Блоку за увлечение Волоховой. Конечно, ревность есть, но она не столько женская, сколько высокая, духовная. К Волоховой ведь переходит роль вдохновительницы, музы. “Зачем в наш стройный круг ты ворвалась, комета?” — такой стих вырывается у Любови Дмитриевны из души, и Блок со временем отдаст этой строке должное, поставив ее весной 1908 года эпиграфом к книге “Земля в снегу”.

Блок и Любовь Дмитриевна отдались игровой стихии, нашли каждый свое место в мощном театральном потоке. Они порознь проходят соблазны: Блок — искушение демонической влюбленностью, в которой доминирует гордыня и начисто отсутствует трепетная самоотверженность — основа светлой любви. Любовь Дмитриевна — искушение легкомысленной интрижкой, опытом любовного гедонизма (тем, что в наше время называют словом “секс”).

Эти соблазны — естественные компоненты человеческого эмоционального спектра. Такие импульсы ведомы всем людям без исключения. Только одни их в себе подавляют, а другие — выводят наружу. Что касается Блоков, то на моральную безупречность они никогда не претендовали и не осуждали других за то, что делают сами. Они не циники: никто в результате их любовных игр не унижен, не растоптан. Переступая моральные границы, они рискуют прежде всего собой и своей близостью, то есть ценнейшим, что у них имеется в земной жизни.

Почему-то некоторые биографы, касаясь этой страницы в судьбе Любови Дмитриевны, спешат оскорбительно отозваться о Чулкове: мол, он как поэт, как литератор не идет ни в какое сравнение с Блоком. Ну, с Блоком мало кто вообще идет в сравнение, а Чулков — при всей скромности дарования — человек все-таки не пустой. Блок для него, как и для многих других современников, нашел точное и конкретное место в собственной жизни. В чулковском “мистическом анархизме” Блок вылущил для себя зерно стихийного демократизма (самому ему свойственного по природе), а всяческую риторику отверг. Общение с Чулковым помогло Блоку в формировании “антитезы” первому периоду творчества, в переходе к земным реалиям и плодотворной — до поры — тотальной иронии. Отпечаток диалога с Чулковым остается на одном из отрезков блоковского прихотливого пути. Но до дружбы у них дело не дошло — очень дистанционное приятельство. Может быть, именно поэтому Чулков нисколько не задевает в Блоке нерва ревности — ни во время любовной истории, ни после.

Что же касается Любови Дмитриевны, то с Чулковым она “не говорит по-японски” (вспомним шуточную формулу из стихотворения Лидии Лесной). Их объединяет другое: “Мой партнер этой зимы, первая моя фантастическая „измена” в общепринятом смысле слова, наверное, вспоминает с не меньшим удовольствием, чем я, нашу нетягостную любовную игру”.

Любовь Дмитриевна и в свои пятьдесят шесть — пятьдесят семь лет (когда написаны цитируемые заметки) не сделалась ханжой и моралисткой. Она спорит с самим понятием измены — беря его в кавычки, да еще и снабжая эпитетом “фантастическая”. Ее непритворная раскованность, выраженная самыми простыми и прозрачными словами, ошеломляет. Займись Любовь Дмитриевна вовремя писанием прозы, может быть, смогла бы посоперничать с Зиновьевой-Аннибал, чья книга “Трагический зверинец” так понравилась Блоку. “Роковых женщин” в прозе начала двадцатого века предостаточно, а вот женское легкомыслие, романтика мимолетной страсти — это так и осталось невоплощенным.